"...И в заключение слово предоставляется ученому секретарю нашего совета Николаю Львовичу Мусхелишвили." - Итак, каковы же итоги нашей очередной, шестой школы? Я, естественно, высказываю лишь свое мнение и, так как в этот раз у нас много "первогодков", начну издалека. Привычно считать, что сознание есть нечто от природы, данное каждому человеку как видовой признак сапиенса, как неотъемлемый дар эволюции человечества. Отсюда - и столь же привычные выводы. Человеческое сознание - лишь некий акт реагирования... пусть сколь угодно сложного для понимания, а может быть, даже и не всегда доступного для понимания... но все же лишь акт реагирования на внешнюю действительность. Действительность реальную или мысленную - все равно. И, следовательно, работу сознания можно рассматривать как процесс... причем пассивный процесс... непрерывной переработки и накопления поступающей извне информации. И что этот непрерывный процесс и формирует сознание.
     Все это так или иначе привело ко всеобщему убеждению уже практического толка: сознание человека можно формировать извне. Возник и прижился термин "инженеры человеческих душ", отражающий уверенность в том, что сознание человека можно в принципе проектировать и создавать так же, как обычные инженеры... инженеры нечеловеческих тел... проектируют и создают технические устройства. Так вот, на этой школе все мы - и физики и лирики - с разных сторон, с разной аргументацией пришли, как мне кажется, к единому мнению. Я имею в виду мысль Мераба Константиновича Мамардашвили: "сознание есть акт осознания..." Сейчас, прослушивая магнитофонные записи докладов и сообщений, просматривая блокнотные записи, сделанные на VI Всесоюзной школе-семинаре в Батуми, ежегодно организуемой межведомственным научным советом по проблеме "Сознание" (председатель академик Е. П. Велихов), я все более и более убеждаюсь, что к этому пониманию мы шли с первого дня, с первого доклада.
     Линнарт Эдуардович Мялль, один из ведущих в нашей стране исследователей буддийских текстов, свой - открывающий школу - доклад посвятил осмыслению ключевого понятия буддийской культуры - понятия "дхарма". Оно означает нечто вроде "нашей судьбы", но точного аналога в общеевропейской культуре не имеет.
     Если судьба, рок античной традиции подразумевают внешнюю предопределенность, направляющую жизнь человека по предначертанному богами руслу, и сам че- ловек не властен в выборе этого русла, то дхарма - предопределенность принципиально иного происхождения. Мялль определил дхарму как текст, порождающий при его прочтении новые тексты. Причем дхарма - это всегда дхарма для конкретного человека, прочтение дхармы - всегда сугубо личное прочтение, то есть в любой дхарме заключены бесчисленные тексты для каждого из живущих. Иными словами, каждое прочтение дхармы - есть мгновенный личный выбор своего - и для себя - смысла из бесчисленного множества возможных смыслов. Это мгновение меняет предшествующее состояние сознания человека и тем самым определяет его дальнейшую судьбу.
     И здесь Мялль подошел к главному в своих рассуждениях: дхарма, для того чтобы быть дхармой, то есть источником бесчисленных прочтений, не должна иметь закрепленного за собой общекультурного, одинакового для всех смысла - иначе прочтение дхармического текста не потребует никаких усилий: читающий просто пойдет по предписанной дороге смысла и будет на этом пути туристом с картой в руке, а не первопроходцем неведомого. В некотором смысле дхармический текст должен быть "пустым" - как всегда "пуста" для первопроходца ему еще не ведомая земля и не ведомы еще ему самому его будущие маршруты. Сравнение, конечно, очень грубо, но достаточно, на мой взгляд, как тезисная иллюстрация. "Пустота" дхармического текста это не пустота Демокрита, раз- деляющая атомы, но вакуум современной физики, порождающий безграничное разнообразие "виртуальных частиц". Не случайно в буддийской философской традиции слово, обозначающее пустоту (шуньята), одновременно обозначает бесконечность, неисчислимость. Пустота здесь подразумевается как бесконечность еще не реализованных возможностей, как способность к порождению неисчислимо многого, способность, не связанная с чем-то уже существующим. Не случайно и то, что в некоторых буддийских учениях хотя и существуют канонические дхармические тексты, но при этом считается, что вообще-то множество дхармических текстов неисчислимо и неведомо, ибо каждый текст может быть для кого-то дхармой.
- Может ли быть дхармой "Курс общей физики"? - спросил я Мялля.
- Отчего же нет,- чуть помедлил .Мялль.- Может. Но только для сознания, которое заранее не сковано тем, как "надо" понимать философию этого текста, то есть воспринимает его не как учебник, а как притчу о бесконечности физического мира.
     Я задал этот вопрос Мяллю с единственной целью - подкрепить мнением коллеги мелькнувшую у меня мысль... Рассуждения одного из создателей информационной теории А. Тьюринга в свое время поставили перед философами весьма непростой вопрос. Так как в принципе машина способна осуществлять столь сложные действия, что ее реакции практически нельзя отличить от человеческих; следовательно, машина в принципе может обладать человеческим сознанием. В чем же тогда феномен сугубо человеческого сознания? Есть ли он? Так вот, мне показалось, что трактовка Мялля древневосточного понятия снимает "парадокс Тьюринга". Ведь в переводе в термины классической науки этот парадокс можно прочесть и так: сознательные действия еще не означают, что они - следствие работы сознания. Но когда задавал этот вопрос, я еще не знал, что именно эта проблема станет лейтмотивом школы. Мы можем получать непрерывный поток впечатлений, даже реагировать на них, как реагируем рефлекторно на укус комара или едущий наперерез автомобиль, но в лучшем случае это все - лишь работа смысловых клише, заготовленных впрок, и это последействие есть лишь имитация сознания (и, быть может, весьма искусная), лишь воспроизведение сознательных форм поведения, сознание машиноподобное. "Сознание же есть акт осознания",- как бы вывел на уровень теоретического обобщения эту логику выступавших на школе один из ведущих наших философов, Мераб Константинович Мамардашвили. Человек может реагировать на какие-то стимулы, не воспринимая их, то есть не пытаясь понять, а "понять" в данном случае и означает "осознать". Такой акт осознания всегда происходит заново, как бы "в первый раз". Настоящие стихи открываются нами каждый раз "в первый раз". Любовь рождается каждый раз заново, иначе это только привычка, только воспоминания о любви. "Первый раз" может наступить вторично, повториться снова и снова, но каждый раз это будет "в первый раз".
     ...То, что я излагаю сейчас, я уже в иной форме говорил на школе, сопоставляя доклад Мамардашвили с некоторыми другими, но сейчас, работая над статьей, я пытаюсь осознать это в первый раз.
     Предыдущий опыт существует во мне и в тех заметках, что я сделал на школе, но переживаю я его заново с самого начала. Иначе я мог бы записать на бумаге лишь обрывки услышанных мыслей как сохраненные памятью словесные клише. М. Бахтин писал о мысли как о поступке. Если заранее требуется, чтобы твоя мысль соответствовала мнению большинства, то места для поступка не остается. Но и мысль тем самым исчезает, будучи заменена ее имитацией - принятием заранее кем-то сформированного мнения. Исчезает сама возможность мышления как личного открытия истины. Разумеется, мысль возникает как отклик на уловленный сознанием призыв реальности, на необходимость разобраться в создавшихся обстоятельствах. Но она не определяется этими обстоятельствами. Человек может действовать в создавшихся условиях согласно готовым житейским или идеологическим стереотипам. Но в таких действиях нет личного поступка, в них не участвует сознание. Последнее возникает лишь при стремлении понять самому, совершить личные усилия понимания. Вот тогда и возникает мысль как поступок, противостоящий пассивному усвоению внешнего впечатления, способного воплотиться в стереотипы поведения или мнения. И это требует часто не менее героических усилий, чем поступок-действие, Акт осознания - это и есть поступок мысли, в результате которого мы создаем и держим в себе, чрезвычайно сложную мыслительную конструкцию, а не пропускаем через себя случайно вспорхнувшие из глубины воспоминаний мысли. Мы прилагаем усилия, когда целенаправленно стремимся нечто вспомнить, хотя, если бы точно знали, чего хотим, то вспоминать это уже не надо было бы. Иными словами, акт осознания не происходит по машиноподобной модели: откуда-то закономерно возникает вопрос, на него ищется ответ, из которого возникает свой, уточняющий предыдущий, вопрос и т. д. Этот акт составляет как бы миг, но вместе с тем этот миг должен длиться достаточно долго, чтобы успеть завершить и удержать мыслительную конструкцию, зафиксировать ее в сознании подобно тому, как штангист должен зафиксировать взятый им вес.
     Итак, акт осознания не обусловлен извне - он есть личный поступок самого осознающего. Но одновременно он совершается как ответ на вызов некоторой внешней действительности. Однако этот вызов - не принуждение к осознанию, а, скорее, намек на его возможность. Намеком может служить текст, понимаемый не как прямое обозначение предметов или событий, но как притча, интерпретация которой и есть акт осознания. Намеком, требующим осознания, может оказаться событие или ситуация, в которые мы оказываемся включенными. Люди старшего поколения хорошо помнят слова довоенной песни: "Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой". Идея, что героем можно назначить, по сути дела отрицает необходимость личного поступка мысли и духа как условия героизма. Порой героические усилия требуются не для того, чтобы действовать так, как от тебя ждут, но для того, чтобы задать самому себе тот самый главный вопрос, который необходим для осознания происходящего, а следовательно - для ответственного поступка. Таким образом, понимание текста или события оказывается встречей с некоторой действительностью, при которой изменяется состояние сознания, а не просто происходит механическое накопление сведений (мнений, фактов, правил, образцов и т. д.) - это все мыслительная деятельность, лишь имитирующая сознание.
     ...Но если все так, мы сразу же врезаемся в новый теоретический парадокс. Так как акт осознания принципиально невоспроизводим и непредсказуем (ибо он всегда личный и всегда в первый раз), он не может быть описан теоретически. Мало того, он не может быть описан вообще.
     Философ С. Кьеркегор, рассуждая о религии, писал: "Парадокс веры состоит в том, что единичное выше общего, личный акт веры выше принятых социумом нормативов. Суть веры, ее подоплека не может быть выражена на человеческом языке именно потому, что язык выражает общие понятия, то, чему есть культурный эквивалент, а здесь речь идет каждый раз о личном и неповторимом акте, который не может быть, не имеет права стать универсальным образцом. Невыразимость акта веры есть его изначальное свойство". Поэтому на вопрос Пилата "что есть Истина?" Христос мог ответить только молчанием, но не потому, что не имел ответа. Слова, сказанные им своим последователям на Тайной вечере: "Я есмь Путь, Истина и Жизнь", в принципе могут быть обращены только к ним, находящимся в состоянии веры. Сознание же Пилата было бы просто не в состоянии воспринять истину Христа. Но ведь это все относится к акту осознания вообще. Я не могу никому передать свое прочтение "своей дхармы", мой акт осознания всегда обречен на молчание, и никто другой не может даже помыслить о нем. А то, о чем нельзя помыслить, "не существует" - это очень древний философский принцип. Следовательно, мой акт осознания не существует для всего остального мира. Высказывались и другие соображения, по которым невозможно теоретическое описание акта осознания. Например, такое. В момент, когда создастся алгоритм выхода из лабиринтов, лабиринт как явление прекратит свое существование. Имей мы подобное описание механизма акта осознания, "поймай" его в сети теоретической предсказуемости, мы тут же лишимся его, так как он перестанет быть личным поступком, ибо мы научимся воспроизводить его, как воспроизводим не задумываясь запрограммированные опытом поступки и воспринимаем, не вникая в их смысл, клишированные понятия. А ведь классическая наука, классический механизм опытного познания, оперирует именно теми явлениями, которые могут воспроизводиться. Так что же, выходит, природа сознания непознаваема?
     Путь к решению этого парадокса предложил физик Семен Данилович Латушкин. Он напомнил эпизод из истории создания теории относительности. Для всех мыслимых тел наблюдатель легко может представить себя движущимся вместе с этим телом, "верхом на нем". Но, пытаясь вообразить себя сидящим верхом на световом луче, Эйнштейн понял, что это невозможно, ибо тогда свет относительно наблюдателя был бы неподвижен и потому перестал бы быть светом. Этот мысленный опыт убедил в невозможности классического описания природы света. И в необходимости создания неклассического объяснения этой природы. Так и с проблемой выявления акта осознания, сказал Латушкин,- "в чистом виде" в классических ситуациях, то есть ситуациях, имеющих логическое решение, отделить акт осознания от использования прежнего опыта, знаний невозможно. Следовательно, необходимо исследовать поведение человека в ситуациях, где он не мог использовать уже наработанный опыт поведения. Именно в этих ситуациях имитация сознания практически невозможна, а разумное их разрешение достигается лишь актом осознания. И как когда-то создателям квантовой механики пришлось отказаться от допущения возможности наблюдать траекторию электрона, проходящего через отверстие в экране, так и исследователям сознания необходимо принять постулат о том, что акт осознания не наблюдаем в процессе его осуществления. Собственно, и процесса никакого нет (как нет траектории электрона), но есть только акт, существование которого открывается лишь после его совершения. А выступивший вслед за С. Д. Латушкиным психолог Владимир Витальевич Рубцов словно бы замкнул чистую теоретичность идеи Латушкина на результаты конкретных экспериментов. Небольшим группам детей предлагались логические задачи, не имеющие явного решения. Например, им давался упорядоченный по двум признакам ряд предметов "и еще один предмет такого же рода, который надо было поставить в один из рядов. Подвох заключался в том, что одним своим свойством предмет точно привязывался к первому ряду, а другим - ко второму. Вначале дети после безуспешных попыток "примирить" эти исключающие друг друга привязки приходили к убеждению, что задача нерешаема. "Нет,- говорили им,- ее можно решить. Думайте дальше". И кто-нибудь из детей в какой-то момент догадывался, что логика рядов не строгая, а частичная. Конечно, для умудренного в математических тонкостях, знакомого с понятием "частичная упорядоченность", решение не требовало бы творческого акта. Но эксперименты ставились на учениках младших классов, которые собственными усилиями осознавали ситуацию, пре.одолевали смысловое клише: порядок - это тогда, когда предметы выстроены по единому ранжиру. Эти эксперименты замечательны еще и тем, что феномен мгновенного осознания ситуации оказывался наблюдаемым, ведь дети не могут в такую коллективную игру играть молча. Слушая Рубцова, я представил, что подобные эксперименты могут послужить для будущей - неклассической - концепции сознания тем же, чем знаменитый опыт Майкельсона - для теории относительности. Ведь в этих экспериментах акт осознания отделялся от имитации сознания тем барьером условий задачи, который "клишированная логика" преодолеть не в состоянии.
     ...И я не помню, не записал, когда Мамардашвили сказал: "Сознание есть возможность большего сознания". В экспериментах Рубцова детям само знание того, что решение есть, было задано. Они знали: то, что они ищут, существует. В жизни же такое знание должно постоянно задаваться самим сознанием. То есть акт осознания требует установки на сомнение в истинности того, что кажется самоочевидным. Направленность, внутренняя устремленность на личные усилия понять - это непременные предпосылки сознания в противовес внешней запрограммированности поведения, имитации сознания.
     Мысль есть поступок... Успокоенной мысли не существует... Сознание есть готовность к переходу в новое свое состояние, которого не может быть в режиме имитации... Такой логической цепью для меня раскрылась эта формула Мераба Константиновича, которой он начал рассуждения о "синдроме зомби" (по имени мифических существ, нелюдей, но имитирующих человеческие реакции). Обнаружить этот синдром в реальной жизни, наблюдая отдельные реакции и акты поведения, нельзя. Увидеть можно лишь порожденные им социальные эффекты. Например, степень засорения языка смысловыми штампами, которые исключают личное осознание истинности или правдивости высказываний, личное различение добра и зла. В известной антиутопии Оруэлла "1984 год" рассказывается о специально сконструированном языке "нью-спик", на котором невозможны высказывания, противоречащие навязываемым обществу мнениям. В результате язык становится воспитателем навыков имитации сознания и перестает быть учителем постижения действительности. Об этом был последний доклад на школе - московского филолога Гасана Чингизовича Гуссейнова. Он продемонстрировал аналогичные факты порчи и нашего современного языка, когда речевое поведение не требует усилий ни для осознания получаемых текстов, ни для порождения новых, когда речь лишается связи с действительностью, а сами категории правды и лжи - смысла. Порча языка, обосновал Гуссейнов, проявляется и в утрате способности к метафорам, расширяющим смысловые поля, и потере символичности - способности вводить своего "подопечного" в новые для него пласты действительности. И в превращении в смысловые штампы произведений Пушкина или Толстого в результате однозначной интерпретации ("по программе") их текстов. Да только ли в литературе возможно такое?
     В фильме "Покаяние" есть сцена, в которой "Ода к радости" Бетховена и Шиллера действует как усыпляющий сознание смысловой штамп. В штамп можно превратить что угодно, поставив это в жесткий смысловой контекст. Поэтому неверно, что "вредному влиянию" современной рок-музыки можно противопоставить музыку, например, Гайдна,- и его с полным успехом можно превратить в оболванивающее клише, в инструмент "антисознания", не способное усомниться в собственной самодостаточности. И тот, кто Ю. Шрейдер.
     В поисках сознания уверился в своем праве выступать от имени истины и добра с окончательными вердиктами, скорее всего, выступает с полномочиями от "антисознания", какие бы великие и честные тексты культуры он ни использовал, ибо они стали заложниками антисознания, которое превратило их из текстов-притч в тексты-клише. "Черт и ангел держатся за одну книгу",- вспомнилось вдруг мне древнее изречение, когда я уже поставил точку в этом своем отчете. Никакой текст культуры сам по себе не гарантирует акт осознания - необходимы постоянные личные усилия, постоянная готовность к этому акту, постоянная готовность сознания к необходимости чего-то большего, чем оно есть "здесь и сейчас", тем самым гарантирующая бесконечность своего становления. Но ведь "сознание есть возможность большего сознания" только потому, что "личность есть возможность большей личности". Это неразрывно. Личности необходимо постоянное соотнесение с иными личностями - теми, кто есть сейчас и кто уже был в истории. "Величайший вождь и учитель" личностью не может быть уже потому, что отсек себя от самой возможности такого соотнесения. Но ведь и люди, попавшие в поле воздействия этой формулы (а тем более - добровольно ей подчинившиеся), находятся под постоянной угрозой потери нравственной и духовной самоориентации, а следовательно - потери способности и стремления бесконечного осуществления себя в мире и для мира. И - неразрывно с этим - под угрозой превращения в зомби. Эта мысль может восприниматься как "чересчур", но чтобы выстоять и сохранить человечность сознания, спасти его от превращения в собственную имитацию, нужно в первую очередь ясно понять, осознать механизмы этого превращения. Мы столь привычно говорим о проблеме охраны культуры, что явно ощущается тень клишированности, начавшая укутывать это понятие,- лишь охрана памятников, реставрация и т. д. Мы сегодня с понятным энтузиазмом открываем для себя забытые культурные ценности. И это очень хорошо и важно. Но еще важнее помнить, что культура - это среда существования сознания, стремящегося стать большим сознанием. И она остается живой, пока в ней действует личность, способная стать большей личностью. Так что проблема сознания - это в первую очередь проблема сохранения культуры. Именно так я неожиданно осознал "дхарму" батумской школы.