Мысль, что человеческие культуры с течением времени развивались от форм простых к сложным, привычно воспринимается теперь даже школьниками. Такие идеи зародились в среде античных философов. Однако в последующий период раннехристианская наука проблему эту от себя как бы отстранила: история человеческого рода была изложена в Священном писании, а дополнения к нему были лишь ересью. Только в первой половине прошлого века античная традиция постепенно стала овладевать умами историков и философов. Последующие поколения археологов старательно расчищали руины, пытаясь понять их сокровенный смысл. Картина непрестанно усложнялась, и хотя нередко удавалось открывать и фиксировать полосы регресса в жизни народов, генеральная линия восхождения культур от простого к сложному подкреплялась тысячами наблюдений. Это породило в прошлом веке чрезвычайно популярную теорию плавного эволюционного развития человека, теорию, которой придерживались, например, английский философ Герберт Спенсер и его последователи.
     В такой теории обнаружились вскоре слабые звенья. В процессах развития гораздо более существенную роль играют взрывоподобные скачки — так думали другие исследователи,— когда будто бы внезапно разрушались старые культуры, а на их месте возникали новые. Именно в такие периоды на громадных пространствах “молниеносно” распространялись новые открытия, прогрессивные технологии, происходили существенные сдвиги и в социальном устройстве культур. Подобные скачки были своеобразными историческими рубежами поступательного хода развития человечества: каменный век, эпоха бронзы, век железа...
     Затем археологи уловили, что с течением времени ритмы кардинальных культурных переломов и изменений, отделявших эпоху от эпохи, ускорялись. Упомянем здесь лишь самые крупные из них. Начало каменного века — эпоха, носящая название олдувайской, длилась 1,5—2 миллиона лет; следующая за ней — ашельская — уже 600 тысяч лет; мустье, или же средний палеолит,— около 60 тысяч лет; наконец, поздний палеолит — всего 25—30 тысяч. Мезолит, или средний каменный век, охватывал по преимуществу около 4—6 тысяч лет. С неолитической эпохой связывается замет- ное, а затем и резко выраженное неравномерное развитие человеческих культур в различных регионах планеты. Поэтому новокаменный век и следующая за ним эпоха меди и бронзы имели на различных территориях разную хронологическую протяженность: неолит — в основном от пяти до двух тысячелетий, а век меди и бронзы — от четырех тысяч до 800—700 лет.
     Исследование более поздних ритмов культурных переломов привело еще к одному наблюдению. Начиная с эпохи ранней бронзы, или же примерно с середины IV тысячелетия до новой эры вплоть до средневековья, огромные и зачастую весьма протяженные цепи культур разрушались почти одновременно и сменялись новыми. С первой половины II тысячелетия до новой эры такие деструктивные явления периодически охватывали уже едва ли не все культуры Евразии и Северной Африки — от Тихого океана до Атлантики. В памяти очевидцев эти периоды запечатлелись мрачным хаосом гибели и разрушений; длиться они могли достаточно долго — от двух-трех до четырех-пяти столетий. Каждый из них оставлял свой глубокий шрам на теле человечества. Тогда в огне исчезали целые народы, города и государства. Но зарождались новые культуры и этносы. В каждом из таких депрессивных периодов наблюдался своеобразный “пиковый момент”, когда интенсивность подобных явлений достигала наивысшей силы. Чередования таких “пиков” происходили каждые семь — девять столетий.
     Не правда ли, странный парадокс; культуры усложнялись, их организация становилась все более совершенной и приспособленной к существованию в окружающем мире, но параллельно и как будто неотвратимо с каждой новой эпохой нарастала неустойчивость культур, ускорялся ритм их видоизменений.
     Может быть, однако, основную роль играло не внутреннее состояние культуры, но могучие внешние воздействия, например природные условия. Их решительные влияния прежде всего на ранних ступенях человеческой истории неоспоримы. Смены резких потеплений и похолоданий, наступление и таяние ледника вели к существенным изменениям флоры и фауны на земном шаре, а за ними — к сдвигам в судьбах человечества (вспомним хотя бы финал великих оледенений и конец эпохи палеолита примерно 12 тысяч лет назад). Однако космическими причинами трудно объяснить ускорение ритма последующего развития, когда сформировались культуры гораздо более совершенные. Столь резких климатических перемен тогда уже не наблюдалось.
     Логично предположить, что структура более примитивных культур отличалась некоторыми особенностями, обеспечивающими их большую стабильность, но затем в процессе развития социальных организмов в них накапливались такие свойства, которые придавали им неравновесный характер. Сразу же напрашивается и внешне простой ответ: “примитивные организмы всегда более живучи, нежели высокоорганизованные”, но в такой форме он мало что проясняет нам. В поисках хотя бы предварительной гипотезы обратимся к анатомии древних социальных организмов.

     С одной стороны, как нет в мире двух людей, абсолютно, до мельчайших деталей сходных между собой, так и не встретим мы двух совершенно похожих культур. С другой — какого бы цвета ни была кожа человека, из каких бы уголков планеты он ни происходил, в самых существенных, базовых признаках его анатомия однородна. Так же и с культурами. Однако анатомия человека изучена гораздо лучше, чем анатомия культуры. Споры и дискуссии здесь бесконечны, и потому автор позволит себе лишь очень кратко изложить собственную точку зрения на эту проблему.
     Всякая культура, независимо от времени ее существования, созидалась этнической группой или же их совокупностью. Все группы такого рода отличались только им присущими чиолого-антропологическими, генотипическими и демографическими характеристиками, которые в немалой степени обусловливали облик творимой данным коллективом культуры. Сама же культура была по существу способом существования общества в окружающем его мире, способом особым, всегда в той или иной мере отличным от других. Но в анатомии любой культуры есть базовые признаки. Это семь основных граней: 1) материального производства, 2) общественного сознания, 3) общественной психологии, 4) функциональной дифференциации, 5) социальных организаций, 6) информационно-коммуникативная грань и 7) нормативная. Перечисленные грани могут быть названы также факторами существования культуры. Мы особо подчеркиваем слово “существование”, потому что без хотя бы одного их таких факторов никакая культура существовать не может.
     Подчеркнем также, что все факторы в любой культуре тесно взаимосвязаны и взаимообусловлены. Каждая культура своеобразна с только ей присущей закономерностью развития, каждую отличает и динамизм в развитии и в усложнении структур. Колоссальны различия между пониманием законов природы у древнего и современного человека, неизмеримо возросла степень социальной дифференциации, не требует никаких комментариев и прогресс в материальном производстве за прошедшие сотии тысяч лет. Но в этом ряду весьма подвижных факторов есть лишь одна принципиальная неизменность во времени и пространстве. Это — “архитектурная конструкция” общественной психологии, чей фундамент скрыт в коллективном подсознании. На фоне иных факторов его структурные блоки кажутся почти неподвижными и неизменными, хотя с трудом поддаются наблюдениям. Очень сложно определить даже порядок построения, трудно порой провести и четкую грань, отделяющуюобщественную психологию от общественного сознания. Многое строится здесь на принципах антитезы: добро — зло, страх — бесстрашие, щедрость — скупость... В таких антитезах, чаще всего относимых ныне к нравственным категориям, доминирует субъективная оценка того или иного проявления. Основные элементы структуры психологического фактора, видимо, проявились сразу, уже на ранних фазах человеческой истории, и с тех пор мы вряд ли заметим появление хотя бы одного принципиально нового элемента в строении фактора. Существенными были лишь вариации прежних элементов, акценты которых менялись от культуры к культуре и, вероятно, от эпохи к эпохе.
     Социальной психикой порождаются основные импульсы деятель- ности культуры в том или ином направлении. В ней, очевидно, коренятся некоторые причины проявления тех или иных черт, которые в древней культуре нередко оцениваются нами как иррациональные, лишенные разумного объяснения. Однако, проходя через призму общественного сознания культуры, эти импульсы особым образом оформляются, канонизируются и надолго определяют характер, интенсивность и направленность общественных движений.
     Все это выдвигает перед нами на первый план проблему исследования активности культуры, а также тех каналов, по которым направляет она свою энергию. Ведь нарушения в социальном организме легче всего улавливаются при изучении его деятельности.

     Гете устами Фауста утверждал, что лишь “в деянии начало бытия”. Так и культура свое повседневное бытие обеспечивает только затратой определенной энергии. Ее ручейки кажутся бесчисленными: тяжелый труд земледельцев и горняков, суета торговцев, диспуты в ареопагах и университетах, религиозные церемонии и воинские походы... По трем основным руслам или каналам устремляется бег этих ручейков. Энергия первого канала направлена на удовлетворение биологической потребности в поддержании жизненного, витального уровня членов сообщества — творцов культуры. Другой канал устремлен на удовлетворение духовных потребностей общества; иначе говоря, то будет канал самовыражения или же символов. И третий — канал организации и обеспечения существования первых двух.
     Начнем с последнего. Требуются ли особые доказательства, что от материального производства, от уровня развития его производительных сил зависит обеспечение каналов витального уровня и самовыражения? Важность этого уже давно была оценена марксистской философией. В 1846 году К. Маркс писал П. Анненкову: “Возьмите определенную ступень развития производительных сил людей, и вы получите определенную форму обмена и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй”.
     С началом земледелия и скотоводства в руках общества оказывался регулярный прибавочный продукт, и это позволяло перейти на более высокий уровень функциональной дифференциации. С ростом профессионализации и выделением регулировавшей социальную жизнь верхушки общества резко возрастала интенсификация и эффективность производства. Об этом догадывались уже в глубокой древности, например в книге Мэн-Цзы IV—III веков до новой эры мы читаем: “Когда бы каждый сам делал все, что способны принести человеческому телу сто ремесел, да и пользовался только тем, что сделал сам, весь народ не знал бы отдыха”.
     Действенность канала обеспечения зависела и регулировалась структурами нормативного и информационно-коммуникативного факторов, оформлявших вкупе его организационную сферу. Нормативная система предписывала членам сообщества порядок и характер их действий. Это могло выражаться внешне мягко, скажем, в форме мифов и преданий о героях. “Если человек умер, его младший брат должен жениться на его женах, чтобы они не могли стать женами человека из другого племени. Чтобы сохранить людей, нужно сохранить скот, и люди смогут наследовать скот и не будут страдать от голода”, — наставлял зулусский миф об Ункулункулу. Позднее, когда культура вырабатывала развитый правовой регулятор и записывала его положения в виде законов и уставов, решетку их конструкций крепили с помощью жестких слов — “обязан”, “должен”, “не вправе” и им подобных. Чем более совершенными были коммуникации, тем быстрее и надежнее растекалась информация из центра о необходимости тех или иных совместных действий.
     Гибкие структуры способствовали подъему экономики и расширению канала обеспечения, косные, неповоротливые структуры тормозили их рост. Ф. Энгельс писал о развитии производительных сил, что власть “...может действовать в том же направлении — тогда развитие идет быстрее, она может дей cтвоваtь против экономического развития — тогда в настоящее время у каждого крупного народа она терпит крах через известный промежуток времени”.
     Говорят, и справедливо, что потребности людей — основной стимул к развитию культуры. Утверждают также, что такие потребности безграничны, но спросим: в каких сферах? Первый из намеченных здесь — канал обеспечения витальных необходимостей — относится именно к тем, что достаточно строго лимитированы чисто биологическими закономерностями. Для нормального функционирования человеку ежедневно нужно потреблять пищу, содержа- щую примерно от 2 до 3 тысяч калорий. Регулярное получение примерно 1600 калорий приводит человеческий организм в состояние своеобразного анабиоза, и тот утрачивает способность к активной деятельности. Столь же регулярное потребление пищи с калорийностью свыше 3000—3200 калорий для человека попросту вредно и может не усваиваться организмом. Заметим: эти нормы вряд ли заметно изменились с эпохи каменного века. Для нормального существования человеку также необходимо пребывать в определенном тепловом балансе, пределы которого, равно как и количество калорий, должны были колебаться в относительно узких пределах.
     Итак, подмеченный принцип витального обеспечения — не меньше, но и не больше — очень важен. Но как же быть? Ведь развитие культур в целом шло по пути все большего и большего потребления тепла и пищи. Однако именно здесь мы пересекаем внешне мало заметный водораздел и из канала витального попадаем в канал самовыражения или же символов. Лукулловы пиры, задавались ли они вельможами Древнего Рима или Китая, средневековой Франции либо Ирана, спору- нет, способствовали поддержанию физиологического состояния их участников. Но разве в этом состояла их истинная цель? Количество и разнообразие блюд символизировали престиж, знатность и общественное положение японского императора или испанского гранда. Точно так же пища была индикатором превосходства над низшими у зажиточного крестьянина, богатого купца либо знатного чиновника.
     Пища становилась объектом внимания даже нормативных систем общества, когда создавались кодексы запретов и разрешений на употребление тех или иных продуктов для различных социальных групп. Так, обычная для каждого организма биологическая потребность облекалась густой пеленой символики и отодвигалась ею на задний план.
     Одежда, созданная только для того, чтобы согревать человека, предлагает нам намного более выразительный спектр своих превращений в символ, в специфическую знаковую систему. Воистину бесчисленны образцы мантий, кафтанов, поясов, извлекаемых из древних могил, выставленных в музеях, изображенных на полотнах художниками. Их основное назначение — обозначить место человека в обществе, его роль и социальный статус. Одежда покрывалась шитьем, золотыми аппликациями, драгоценными камнями, чтобы символика стала еще выразительнее. Стоимость одеяния зачастую намного превышала цену человека, когда, например, продавали в рабство или выдавали замуж.
     Позднее ядовито настроенные писатели нового времени очень любили сравнивать стоимость платья придворного с годовым бюджетом большой семьи ткача или шахтера. То же самое и с жилищами — от лачуг до дворцов. Подчас символика едва ли не полностью поглощала их исходный смысл и функцию — укрывать людей от непогоды.
     Очень непросто бывает провести водораздел между каналами удовлетворения биологической необходимости, с одной стороны, и духовных потребностей — с другой. Предлагаемый здесь подход обусловливает такую формулировку: там, где превышается уровень биологической необходимости или, вернее, биологического оптимума в тепле и пище, мы вступаем в русло самовыражения, наполненное символами. Здесь определяющей уже является иная нужда: на смену биологическому комфорту следует комфорт психологический. Фундамент последнего зиждется на принципе: больше, лучше, ценнее, значительнее. Больше по количеству, лучше по качеству, ценнее по материалу, значительнее по положению. Персона, считающая, что она обладает всем этим набором, пребывает в психологическом комфорте. Правда, чтобы находиться в уверенности, ей необходимо постоянно сравнивать себя с окружающими и лихорадочно черпать свои убеждения либо из своего внутреннего Я, либо из уверений других. И сколь важными становятся в этих сложных играх материальные знаки, венчавшие реальное или мнимое величие персоны!

     Узок и строго оконтурен скучными берегами витальный канал. После него поток самовыражения кажется безбрежным морем. Символы, заключенные в яствах и одеяниях,— лишь малая часть его. За ними длинной цепью тянутся дворцы и замки, гигантскими размерами, красотой и мощью олицетворявшие их владык; кафедральные соборы с покрытыми золотом главами демонстрировали величие божества и неизбывную любовь к нему народа; погребальные пирамиды говорили о непревзойденности фараона в мире живых и мертвых. На их сооружение шли самые лучшие, ценные и долговечные материалы. Вслед за материально выраженными символами выстроились бесконечные ряды празднеств, ритуалов, манифестаций, мистерий, и о том, как много тратила культура на них своего времени и энергии, мы можем лишь смутно догадываться.
     Движутся, наконец, самые страшные, кровавые символы, с помощью которых иные культуры доказывали миру свое превосходство. Захватнические войны вряд ли были в состоянии начинать общества, чей витальный уровень колебался вблизи критического порога. Это позднее, пытаясь объяснить и как-то оправдать цели войны, говорили о необходимости жизненного пространства, без какового культура-де погибнет. Многие охотно верили в эти легенды. Войны же обычно начинали культуры “сытые”, ощущавшие свою мощь и эту мощь желавшие утвердить. “Когда сильны — идут вперед для приобретения, когда слабы — уклоняются и укрываются”,— писал о кочевниках-тюрках в VIII веке их полководец Тоньюкук. В древности были гораздо откровеннее.
     Первостепенной целью беспощадного грабежа покоренных соседей было вовсе не стремление выйти из витального кризиса. Награбленное становилось символом мощи, принадлежности к отмеченному неземной силой народу-победителю.
     В захватнических войнах откровенно упивались массовыми бес- смысленными убийствами. Делали это грозные ассирийские владыки конца туманного бронзового века: “...Тела их воинов в сече битвы я смел в кучи, как дождевой поток; кровью их я заставил течь ущелья и вершины гор; головы их я отрубил, рядом с поселениями я насыпал их, как зерновые кучи” (надпись Тиглатпаласара 1, 1115—1077 годы до новой эры). Тысячелетием позже образованный Цезарь “...опрокинул полчища врагов, оказавших лишь ничтожное сопротивление, и учинил такую резню, что болота и глубокие реки, заваленные множеством трупов, стали легко проходимы для римлян”. Свершалось же это, по выражению Тацита, лишь “...для услаждения глаз наших”. Время от времени идеи господства над миром охватывали души и мысли властителей, а воплощение в жизнь своих идеалов объяснялось конечным смыслом бытия.
     Идеалы эти становились высшей истиной для множества народов, восклицавших: “И есть ли какой великий народ, у которого были бы такие справедливые законы и постановления!” (“Второзаконие”). Тогда достижения соседей в этой сфере почитались за ворох нелепиц и недомыслия. Культура замыкалась в плену собственной фальшивой гордыни, и новое проходило мимо нее, а она безнадежно от- ставала в своем движении. Легендарный спартанский законодатель Ликург “...не разрешил выезжать за пределы своей страны и путешествовать, опасаясь, как бы не завезли в Лакедемон чужие нравы, не стали подражать чужой жизни... Мало того, он изгоня тех, что стекались в Спарту... страшась, как бы эти люди... не превратились в учителей порока”. Плутарх свидетельствовал об этом с сожалением, но не потому, что такой порядок казался ему неразумным, а оттого, что не так вели себя наследники Ликурга, и потому Спарта, как считал историк, погибла.
     Мир самовыражения и символов — это мир страстей, породивших за долгую человеческую историю кажущиеся самыми невероятными фантазии.
     Все переплетено здесь, и возвышенное соседствует с низменным. По странному парадоксу в долгой человеческой памяти величайшие злодеи мирно соседствуют с подвижниками и альтруистами. Герострат, мечтавший для себя о вечной славе, добился ее, разрушив одно из чудес света (кажется, он неплохо знал человеческую психику) .
     Мир символов, мир страстей, прибежище сказителей и майстерзингеров, художников, писателей и поэтов всех эпох и народов. По этому загадочному океану, сопровождаемый Мефистофилем, носился .Фауст, чтобы “открылись таинства природы”, и чтобы постичь “всю мира связь”. Но тщетно! “Как в чаще символов мы бродим в этом храме... Их не охватит мир, их зыбкий мир безбрежен”, томился Шарль Бодлер.
     И все-таки каждый раз стремимся мы охватить этот мир мысленным взором, расчленяя на составные, классифицируем, выделяем символы материальные и нематериальные. В этих поисках находим в них еще две грани — внутреннюю и внешнюю. “Внутренние” символы обращены по преимуществу внутрь культуры и более всего значимы для ее системы. С их помощью прежде всего старается выделить себя отдельная личность или группа. Здесь все может сослужить свою службу: должность и звание, количество коней и жен, посуды и украшений, жилищ и ковров.
     “Внутренние” символы очень легко поворачиваются своей другой гранью. Блеск “внешних” символов культуры направлен уже по преимуществу на другие — “иноземные” — общества для демонстрации своей исключительности. Воплощение их является уже делом и целью всей культуры. И не только войны, но грандиозные храмы, усыпальницы, монументы поражают восхищенных чужеземцев и убеждают их в величии сотворившего эти чудеса народа. В V веке до новой эры Геродот был потрясен созерцанием древних египетских пирамид и лабиринта близ Меридова озера. Когда он писал, что на сооружение всех эллинских стен и храмов, вместе взятых, затрачено меньше труда, нежели на возведение одного этого лабиринта, то по существу вступал в действие механизм сравнения между собой различных культур. Однако историком Геродот был скептическим. Дурман каменного величия не заслонил для него те неисчислимые страдания, которые принесло строительство этих монументов египтянам. Сто тысяч человек, повествует он, тридцать долгих лет строили сначала дорогу к усыпальнице Хеопса и потом саму пирамиду. Страна была ввергнута этим безумством в такую нищету, что даже дочь свою фараон заставлял зарабатывать собственным телом. И спустя два тысячелетия египетские жрецы с неохотой вспоминали это проклятое время.
     Любопытно, что некоторые современные археологи объявляют великой прежде всего ту культуру, что предстает перед нами грандиозными погребальными курганами или же могилами, набитыми золотом. Так через десятки столетий мы вновь ощущаем на себе власть древних символов...

     Три канала общественной энергии можно представить в виде своеобразного треугольника. Длина каждой из его сторон будет отражать долю энергии, устремлявшейся по соответствующему каналу. В основании треугольника мы поместим линию витального уровня, памятуя, что без биологического комфорта или хотя бы его минимума не могут существовать даже сообщества животных, не говоря уже о человеческих, творящих самое культуру. Имей мы в руках достаточно четкие цифры об этой совокупности энергии для самых разнообразных культур, то современный компьютер на экране дисплея смог бы легко изобразить эти пляшущие и бесконечно видоизменяющиеся треугольники.
     Наверное, древнейшие культуры олдувайской эпохи, датированные самым продолжительным отрезком времени в полтора или два миллиона лет, отразились бы фигурами, очень мало похожими на треугольники. Здесь линия символов лишь угадывается. Ведь останки культур древнейшего каменного века никаких материально выраженных символов не содержат. Может быть, почти все отдавалось тогда каналу витальной потребности? Очень медленно увеличиваются линии обеспечения и символов на протяжении почти всего каменного века, оставляя наши воображаемые треугольники приземистыми и плоскими. Потом — внезапный и резкий скачок. Это культуры семипятитысячелетней давности, конца каменного века, начала эпохи металлов и производящей экономики. Верхние линии фигуры — и прежде всего канал символов — десятикратно удлиняются. Витальная остается на прежнем уровне, но доля ее разительно падает. Чем стремительнее приближаются культуры к новому времени, тем лихорадочнее пульс их развития, и треугольники отражают его. Мы едва успеваем следить за динамикой роста двух верхних линий, все меньшим становится угол между ними, все короче основание треугольника. Фигуры становятся узкими и высокими. Особенно “нервно” ведет себя линия символов, все время стремящаяся в своих скачках обогнать базовую для нее сторону обеспечения. Нередко она даже выгибается наподобие лука. Тогда расплывается грань между витальной линией и нею, линия символов как будто всасывает ее в себя, подчиняет себе. Наверное, в этот момент фигуры особенно неустойчивы...
     Геометрическая фантазия? В известной мере да. Однако не столь нелепая и беспочвенная, как может показаться на первый взгляд. Проблема, конечно же, не в треугольниках — это лишь относительно удобный способ иллюстрации гипотезы. Проблема также не в том, что мы пошли на видимое логическое нарушение, помещая в качестве базовой линии треугольника не канал организации, но витальный канал. Линия последнего может быть сравнительно протяженной, но ведь не в ней сосредоточены суть культуры и надежды на спасение и развитие последней. Проблема, безусловно, кроется в закономерно необходимой и достаточно строгой пропорции в долях общественной энергии, направляемой по трем извечным каналам. Сумеет культура соблюсти разумный, устойчивый баланс — и, можно надеяться, ей будет обеспечено достаточно безболезненное и плавное развитие.