Маленькая книжка "Возроптавший улей, или мошенники, ставшие честными" впервые появилась как анонимная брошюра в Лондоне в 1705 году. Книжка немедленно обрела скандальную популярность. Последовало множество пиратских изданий, и в 1714 году новое издание "Басни о пчелах" было дополнено обширными комментариями. С самого начала написанная как весьма схематичная аллегория, "Басня" обрастала дополнениями и стремительно превращалась в философский трактат о природе общества, с обширным литературным эпиграфом. Томас Мор был казнен за веру, но никто не подумал судить его за "Утопию". Томмазо Кампанелла сел в тюрьму за организацию вооруженного восстания, но никто не судил его за "Город Солнца". Габриэль де Фуаньи был изгнан Женевским судом из города за скандальное поведение (впрочем, порядки в кальвинистской Женеве были не из либеральных), но его описание "Южной земли" судебных преследований не повлекло.
     (Странное дело! И знать, и нарождающаяся буржуазия отнеслись к своим хулителям, мечтающим об обществе без угнетения и без эксплуатации, столь же благосклонно, как к воскресным проповедникам и грезам поэтов о Золотом веке. Но "Басня о пчелах", посвященная некоторым ускользнувшим от утопистов подробностям совершенно добродетельного общества, подвергалась и единодушному осуждению, и судебному преследованию. Большое жюри Мидлсскса законодательно уличило автора в намерении восхвалять "роскошь, скупость и всякого рода пороки как необхо,димь;е лля благосостояния народа и не ведущие к разрушению нашего строя".
     Буржуазная Фемида совершенно забыла, что ей полагается защищать апологетов духа экспансии, эксплуатации и наживы. Имя Бернарда Мандевиля стало жупелом для людей благочестивых и состоятельных, для утонченных аристократов и честных буржуа. В осуждении Мандевиля сошлись мыслители, которые ни в чем больше и не сходятся: например, Джордж Беркли и Адам Смит...
     Почему же апология наживы возмутила общество куда больше, чем апология коммунизма? Улей, жизнь которого описывает Мандевиль, - не общество вообще, но именно Англия начала XVIII столетия - монархическое, богатое, промышленное, захватническое общество, изобильное дворянами и тунеядцами, крючкотворами и купцами, промышленниками и ворами.

     В этом обществе,- начинает свою апологию Мандевиль,- одни, владея несметными богатствами и не утруждая себя, занимались прибыльными делами, другие же едва могли прокормиться изнурительным трудом. В этом улье не было ни одного занятия, где бы ни плутовали, но правосудие карало лишь тех, кто нарушал закон из-за крайней нужды, и тем вернее обеспечивало безнаказанность богачей. Правосудие жило плутнями, чиновники - поборами, а священники - ханжеством. Не моргнув глазом, перечисляет апологет существующего строя все то, в чем этот строй без конца упрекали утописты: голод голодных и сытость сытых, обман как основа торговли и суд как защита мошны. И в торговле, как ее описывает Мандевиль, цена зависит не от спроса и предложения, а от ловкости, с которой обманывают друг друга покупатель и продавец. Вот некий Алькандер продает Децио партию сахара. Пока оба торгуются, Алькандер получаст известие, что из Вест-Индии плывет значительная партия товара, которая, несомненно, собьет цену. Желая, чтоб покупатель не услышал новости, Алькандер приглашает его в свой загородный дом для заключения сделки. Децио с благодарностью принимает приглашение, и во время одной из прогулок узнает, что ожидавшийся из Вест-Индии сахар потонул. Следует описание того. как Децио и Алькандер, степенно надувая друг друга, заключают сделку. Уважаемые, степенные люди - не более, чем ловкие мошенники, заключает Мандевиль. Но главное для него - не статические картинки, а их взаимосвязь; не части шарады, а ее значение в целом. "Хотя каждая часть улья была исполнена пороков, в целом он является раем. В нем даже самый худший из массы пчел всегда предпринимал что-нибудь для общего блага. Роскошь давала работу миллиону бедняков, а непомерная гордость - еще миллиону". Всякая нелепица, с точки зрения здравого смысла, например изменчивость моды, превращалась в двигатель торговли; порок воспитывал изобретательность, и именно его непостоянство устраняло те недостатки, которые не мог предвидеть никакой благоразумный план. Однако пчелы при каждом удобном случае клеймили пороки, в которых погряз мир. И чем больше каждый знал о собственных плутнях, тем больше каждый ненавидел плутни других: плутни судей, плутни торговцев, плутни правительства. Боги рассердились на непрестанные стенания и даровали пчелам честность. Тут же мясо по всей стране подешевело на фунт, адвокаты засмущались и замолкли, солдаты убрались из чужих краев, и ту работу, которую выполняла за взятку сотня чиновников теперь стал выполнять один. По увы! На этом совершенствование общества не остановилось. Вслед за крючкотворами и мотами стали понемногу исчезать торговля, ремесло и прочие виды деятельности. Оказалось, что нельзя назвать ни одного ремесла, искусства, положения или занятия, которые не были бы излишними в таком благословенном состоянии. И в конце концов самодостаточный улей, стремясь избежать излишеств, вылетел в пустое дупло дерева, радуясь своему довольству и честности.
     Басня начинает с бестрепетного сатирического описания мира, где царит вопиющая несправедливость. Басня кончает советом всем тем. кто жаждет искоренить раздоры и пороки, кто хочет возвести добродетель в государственный закон: Одна добродетель не может сделать народы процветающими, Кто хотел бы возродить золотой век, Должны быть готовы не только стать честными, Но и питаться желудями.
     Вероятно, "Басня о пчелах" не вызвала бы такого негодования, явись она во Франции. На континенте уже привыкли к новейшему скептицизму Монтеня и Бейля, к горькому сарказму Ларошфуко. В сущности, мироощущение французских моралистов XVII века тем и отличается от взглядов Просвсн1ения, что и для Ларошфуко, и для Паскаля несправедливость - врожденное, а не благоприобретенное качество мира. "Пороки входят в состав добродетелей, как яды в состав лекарств" (Ларошфуко). И если идеологи Просвещения считали, что лекарства без яда будут лучше действовать, то Ларошфуко констатирует другое: "Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос".
     Но французские моралисты пишут о человеке и обществе; Мандевиль пишет о человеке и хозяйстве. Те недостатки, которые в обществе оказываются фактором неизменным, в хозяйстве становятся фактором изменения и прогресса. Есть, впрочем, и еще один мыслитель нового времени, который пытается вывести общественное равновесие не из упорядоченных деталей, а из неупорядоченных процессов. Для Макиавелли Римская республика - образцовое государство, и является таковым из-за сочетания в чем трех хороших форм государственного правления: монархии, аристократии и народного правления. Тут он опирается на стандартную в римской историографии теорию. Но отличие Макиавелли в том, что он как раз настаивает на негармоннчности этого сочетания. Из гражданских раздоров ":проистекали не изгнания и насилия, наносящие урон общему благу. а законы и постановления, укрепляющие общественную свободу".
     Смуты привели Рим к гибели? Отнюдь нет, отвечает Макиавелли: республика погибла, когда смуты сменились единогласием. Мизантроп Мандевиль глядит на экономику так же, как мизантроп Макиавелли - на политику. Они выводят общественное благо из противоположности интересов членов общества, а не из насильственного единства. Для обоих государство - это не симфония, где каждая нотка должна знать свое место, а арка, которая устремляется ввысь потому, что каждый камень стремится упасть.
     Поскольку Мандевиль признал все элементы общества: и правительственных чиновников, и уходящую аристократию, и нарождающуюся буржуазию равно порочными и равно необходимыми, ему досталось и от консервативных защитников аристократии, и от прогрессивных защитников буржуазии. Анонимный консерватор, автор письма против "Басни о пчелах", опубликованного 27 июля 1723 года в "Лондон Джорнел", обвинил Мандевиля в заговоре против религии и уголовно наказуемом стремлении "подорвать и разрушить наш строки под благовидным предлогом его защиты".
     Уверенность Мандевиля. что бережливое и честное общество не обеспечит своим согражданам "даже сносной одежды или горшка каши", показалось оскорблением Бога, но это было лишь оскорблением уходящей идеологии. Насмешкой над мировоззрением, где Бог, за неимением рынка действовал в качестве верховного распределителя и следил за тем, чтоб материальные продукты в фиксированном порядке обменивались на нематериальные преимущества: законы, защиту, управление. Защитникам грядущего экономического строя Мандевиль однако, тоже не угодил: его идеи в корне противоречили протестантской этике и тому почетному и трепетному oтношению к труду, которые и были основой самосознания и самооправдания предпредпринимателя. "Труд есть правовой титул собственности",- пpoвoзгласил Локк. Kaпитал как продукт труда он противопоставил другим формам собственность как продуктам внешнеэкономической эксплуатации. Английские экономисты cледовали за Локком. Для Мандевиля же общественное благосостояние происходит не из труда, а из обмена: его интересует функционирование собственности, а не ее родословная. Роскошь дает работу тысячам беднякам, а праздность -- eщe миллиону. Для Адама Смита, наоборот, всякий непроизводительный работник - чистый поглотитель дохода, и не процессы обмена, а бережливость оказывается непосредсвенной причиной умножения капиталов". Расточительность, npaздность и плохое хозяйствование при этом - синонимы.
     Трудовая теория стоимости сама указывает себе свои границы, поясняя, что артисты, музыканты, администрация, армия не прибавляют ни к чему никакой ценности, "Служба их как 6ы она ни была почтенна, полезна и необходима, не производит ничего такого, на что можно было бы потом приобресть такое же количество труда" (А. Смит). Адам Смит и его последователи непременно хотели выстроить общество из овеществленного труда, поддающегося формальному учету и контролю. Мандевиль строит общество из процессов обмена, принципиально не формализуемых. При этом в "процесс обмена" входит и получение взятки, и получение прибыли, и воровство. В ту эпоху, когда буржуазия старательно противопоставляет свои трудовые доходы внешнеэкономическому грабежу привилегированных сословий, когда она противополагает свой мирный, частный труд политике завоевания и насилия, Мандевнль качественно уравнивает барыш, взятку, войну и воровство как ипостаси процесса обмена. Если Адам Смит был противником Мандевиля, то современные рыночники реабилитируют его. Ф. А. Хайек с почтением пишет о Мандевиле как о человеке, который видит в общественном благополучии "результат индивидуальных влечечий, которые не имеют в виду подобной цели, но направляемы к ней социальными институтами, обычаями и правила ми, которые, в свою очередь, также никогда не были сознательно придуманы, а выросли, путем естественного выживания того, что было пригодным". Хайск несколько модернизирует Мандевиля, наставляя его возражать идее планируемого обшества и подгоняя его мысли под свои) концепцию капитализма как "игры с ненулевой суммой, такой игры, в которой количество делимых благ постоянно возрастает, оставляя индивидуальную долю случаю.
     Маневиль, однако, высмеивает прежде всего не коммунистическую, а патриархальную утопию: идею национализации добродетели, а не идею национализации производства. По эти идеи схожи: одна отрицает собственность как внешнее условие человеческой свободы, другая - человеческую свободу как первую и главную собственность личности. Одна является на смену другой. Обе описывают экономику н цивилизацию как систему упорядоченной и гармонической дележки благ, дарованных в изобилии. Мандевиль же описывает экономику и цивилизацию как систему правил, возникающих из богатства возможностей использовать недостатающие средства.
     Мандевиль не упускает упомянуть, что благодаря изобретательности, вызванной в конечном счете редкостью благ, то, что некогда было роскошью, стало доступно даже для бедняков. Однако о целом понятие "развития" для него, как и для его эпохи не ключевое слово. И характерно, что развитие он понимает прежде всего как физическую экспансию, расширение, захват новых рынков и новых владений. Ключевые слова Мандевиля не "предприимчивость" и "бережливость", но "скупость" и "расточительство", "роскошь" и "нищета". Это понятия, связанные не с производством, а с потреблением. Мандевиль тем и интересен, что в нем сталкиваются две эпохи. Он берет категории уходящего общества, категории "бедного" и "богатого", а не "капиталиста" и "пролетария". Он замечает лишь разницу н объеме собственности, а не разницу в ее структуре.
     Но он применяет эти категории к новому обществу, где все течет, все обменивается и все продастся, и получает парадоксальный результат. Вместо того, чтобы сказать. что торговец, имеющий прибыль с товара,- это плохо, он говорит: судья, берущий взятку с должности - это хорошо!
     В обществе, которое описывает Мандевиль, предприниматель и рабочий взаимно дают друг Другу работу, но не взаимно увеличивают благосостояние друг друга. Ныне экономический реализм заставляет признать, что "в современной индустриальной системе материальное состояние нации пропорционально отражается на всех классах населения. "Там, где больше миллионеров, - там и больные всего рабочих, владеющих машинами и домами" (В. X. Чемберлен). В XVIII веке экономичекий реализм признавал другое: "Невозможно, что число богатых увеличилось, если не увеличится число бедных рабочих. Там, где нет слуг, там нет и господ" (Дж. Пеллерс).
     Мандевилъ описывает не индустриальное общество, уничтожающее нищету, а капитализм, из нищеты возникающий. И исторически он прав. Успехи технологии от 1500 до 1830 годов - это еще не экспансия благосостояния, но попытка уйти от давления нищеты, перенаселенности и истощения ресурсов. Мандевиль реалист и выносит оправдательный вердикт капитализму на основе меньшего числа данных, нежели сейчас у нас на руках. Его анализ устарел для общества, где рынок - не система обманов, а система взаимовыгодных сделок для открытого общества. Но он остается полностью пригодным для любого общества, где капитал закладывается мошенничеством и служит, ввиду не устойчивости общественной ситуации, не производству, а роскоши, где рынок - не система взаимовыгодных сделок, а система обманов.
     Именно тогда, утверждает "Басня о пчелах", когда должности уже сделались объектом купли-продажи, и собственность еще не сделалась капиталом, тогда-то и хочется превратить нравственные законы в государственные и национализировать если не производство, то хотя бы добродетель.
     Но это - путь, уничтожающий самое общество, структуру для обмена, саму цивилизацию, сущность которой не в том, чтоб довольствоваться имеющимся, а чтоб стремиться к редкому.