Страсти по д'Артаньяну
И.Андреев

     Семнадцатому веку в нашей истории, несмотря на звонкие определения "смутного" и "бунташного", не повезло - его политическая история изучена недостаточно. Исключения, конечно, есть, в остальном же это карта с неточностями и белыми пятнами, очень похожая на ту, которая в XVII столетии обозначала для европейцев Московию. Возможно, именно из-за этого незнания в нашем обыденном представлении ни самозванцы, ни первые Романовы с их окружением вовсе не воспринимаются как, скажем... современники д'Артаньяна и других, реальных и вымышленных, героев А. Дюма.
     Предвижу читательское недоумение и даже возмущение! Как, обращаться к Дюма! Да разве такое можно позволить?! Но ведь массовое историческое сознание таково, что большинство судит о истории Франции XVII века не по сочинениям историков, а по историческим романам. И главным образом Дюма. Так что с оговорками подобные параллели вполне имеют право на существование. Хотя бы для того, чтобы читатель заинтересовался подлинной историей. Итак, заглянем в Москву времен д'Артаньяна и зададимся вопросом: могла ли и здесь закручиваться столь же головокружительная интрига, как в Париже? Были ли здесь свои Мазарини и свои фрондеры типа неукротимого парижского коадъютера Поля де Гонди?
     Не спешите сказать "нет". И в Кремле, оказывается, кипели страсти, а интрига, пускай не столь виртуозная в сравнении с Лувром, была захватывающа и опасна. Да-да, вы убедитесь в этом. Но сначала одно замечание: мы говорили о политической истории России XVII века, которая-де плохо изучена, а свели все к интриге. Однако здесь нет противоречия. Придворная борьба неминуемо становилась в те времена частью политической истории и оставляла в ней след, иногда не меньший, чем кровопролитные войны и народные восстания. События, о которых пойдет речь, в исторической науке скучно названы "городские восстания середины XVII века". Начало им положило июньское восстание в Москве в 1648 году. Если мы вспомним (будем последовательны!) "Двадцать лет спустя" Дюма, то в это время постаревший д'Артаньян, все так же легко впутывающийся в авантюры, как его шпага - в схватки, испытывал серьезные затруднения: кардинал Мазарини не спешил дать ему патент на вакантное место капитана мушкетеров. В оправдание кардинала, который в жизни действовал совсем "не по Дюма", заметим, что голова его была занята куда более важными проблемами, В мае 1648 года началась так называемая парламентская фронда, заставившая Мазарини спасать себя и свою политику.
     Далекая Московия про фронду не ведала. Но в том же мае в Москве посадские люди вели речи, не менее жаркие, чем в Париже. Чтобы понять причины, их вызвавшие, надо отступить по крайней мере на три года назад. В 1645 году на престол вступает шестнадцатилетний Алексей Михайлович, для которого царский венец - слишком тяжелая ноша. Власть в руках царского воспитателя, боярина Бориса Ивановича Морозова, "мужа крепкодушного и строителя дел царских прилежного". Прижимистый и крепкий хозяин, Морозов и страной управляет, как собственной вотчиной. Отощавшую казну он "лечит" нещадными правежами недоимок, экономит на жалованье служилых и приказных людей. Последние, восполняя убытки, с легкой руки Бориса Ивановича, устроили такую вакханалию мздоимства, вымогательства и прочих черных делишек, что население буквально взвыло. И главы приказов - центральных правительственных органов - и приказная мелкота, "молодшие" подьячие требуют "посулы" и "почести", проявляя при этом не одну только жадность, но и завидную изобретательность. Один не желает сразу брать деньги - возьму позднее "по делу"; другой заставляет таскать к нему домой в ведрах чрезвычайно понравившихся "рыжиков" с Вологды; третий капризничал - прислали-де ему сижков кубенских, а он любит только сицкие.
     Без мощной и сильной руки правду сыскать стало совершенно невозможно. "Кому заступы больше, тому и дела чинятца",- признавались многочисленные стряпчие, категория отнюдь не обездоленная и знающая свою выгоду. Особую ненависть вызывал глава Земского приказа Леонтий Плещеев, главный утеснитель посадского населения столицы. Его имя скоро стало нарицательным. Можно было сокрушенно махнуть рукой и сказать: "плещеевщина", как окружающим без разъяснений все становилось ясно. Современники копили обиды - "Всему великому мздоиманью Москва корень!" - и ждали своего часа. Нужен был лишь толчок, чтобы общее недовольство вылилось в восстание. И, как это часто бывает в истории, он был дан самими правящими кругами. Вспомним, и в Париже так называемому "дню баррикад", когда весь город поднялся против Мазарини, предшествовала попытка арестовать нескольких членов парламента, в числе которых был Бруссель, Историки задним числом говорят тогда: "Необдуманные шаги правительства". Но надо признать, что сама необдуманность эта есть выражение узколобой, оторванной от жизни политики, свойственной всем "верхам" в кризисные периоды. Боярин Морозов и даже умный Мазарини здесь не исключение.
     Первого июня возвращавшегося с богомолья в Троице-Сергиев монастырь Алексея Михайловича, умиротворенного и благолепного, окружают толпы горожан. Они пытаются бить челом "на неправды и насилия" Плещеева, но в ответ получают удары: народ рассеян, челобитчики схвачены, инцидент исчерпан. Исчерпан ли? На следующий день - крестный ход в Сретенский монастырь. На обратном пути в Кремль москвичи, раскидав придворных, прорвались к царю. Самые бойкие схватили под узду царскую лошадь, и посыпались жалобы на "Плещеева и его несправедливости". Несмотря на "просительный тон", Алексей Михайлович ужаснулся. Но, ужаснувшись, духа не потерял и обратился к подданным с "дружелюбной речью", обещая во всем разобраться. Дружелюбие, о котором нам сообщает один из источников, было, безусловно, напускное. И дальше, в критические моменты личного общения с восставшими, царь будет унимать их от "воровства", бить по рукам в знак примирения и даже сносить покушение на пуговицы платья в 1662 году, во время "Медного бунта". Правда, едва узнав тогда о подходе войск, Алексей Михайлович тут же переменился и "закричал и велел... тех людей бити и рубити". Другой свидетель вложил в уста "тишайшего" еще более энергичное выражение: "Избавьте меня от этих собак!" Второго июня у царя войск не оказалось, и "этих собак" пришлось терпеть. Это стало ясно, когда стрельцы отказались разгонять ворвавшийся в Кремль народ. Объявив, что "сражаться за бояр против простого народа" они не будут, стрельцы бросились выламывать ворота боярских усадеб. Стихия бунта обрела силу урагана: "Стало-де на Москве убойство боярам и думным людям".
     Дальше на Красной площади появляется делегация во главе с патриархом и боярином Никитой Ивановичем Романовым, дядей царя. Романов был, что называется, по натуре фрондер. Отстраненный от власти Морозовым, с репутацией народного заступника, который "праведному государю во всем радеет и о земле болит", он интригует против Бориса Ивановича, причисляя себя к незаслуженно обиженным и забытым племянником лицам. Впрочем, до сих пор все его выпады легко парировались царским "дядькой". Восстание в корне меняет положение. Повидимому, не без тайного участия Н. И. Романова и его сторонников, а среди них - князь Я. К. Черкасский, формируются требования, на которых восставшие готовы "утолиться". Для этого на расправу надо выдать "всенародных губителей" - Морозова, Плещеева и окольничего Траханиотова. Алексей Михайлович в растерянности и готов на первую уступку - выдать Плещеева.
     В Москве идут погромы усадеб. В доме Морозова восставшие топорами сплющивают драгоценные "тарели" и кубки, перетирают в пыль жемчуга и камни, с треском рвут боярские шубы и кафтаны. Всё - под крик "То наша кровь! всё - в огонь!" Иностранные очевидцы были поражены бескорыстием "гилевщиков"; уносить с собой что-то не позволялось! Справедливости ради, однако, надо сказать, что разудалая стихия народного бунта знала не только призывы "крушить!", но и "грабить!" Список пострадавших выдает режиссуру Романова и Черкасского. Имея одних холопов несколько сотен, они легко могли раскачать разгоряченную толпу. Но не удержать. Московское небо уже штрихуют дымы пожаров. Страдают все, в том числе сам боярин Романов. Как не вспомнить Поля де Гонди, под изречением которого, без сомнения, подписались бы многие его русские современники: "Те, кто думает, что вождь партии является ее господином, не понимают, что такое партия".
     Пожар накаляет обстановку еще больше. По городу ползут слухи, что это поджог, совершенный по приказу Морозова. Даже выдача Плещеева, которого не доводят до плахи - его рвут, рубят и топчут,- не меняет ситуации. Восставшие появляются у дворца, требуя "невежливым обычаем" выдачи главных поджигателей. Переговоры на этот раз ни к чему не приводят. Тогда на крыльце появляется сам царь. Со слезами на глазах, с шапкой в руке. Он умоляет сохранить жизнь своему воспитателю и родственнику - в 1647 году Морозов, укрепляя свои позиции, выдал Алексея Михайловича за Марию Милославскую, а сам несколькими днями позже женился на младшей сестре царицы. Сговорилась толпа с царем на том, что Морозову "до смерти на Москве не бывать и... у государственных дел ни в каких приказах не бывать". Здесь же богобоязненный государь прикладывается к Спасу, заведомо зная, что сделает все, чтобы переступить через клятву... Вряд ли итог переговоров кого-то устроил. Для того же боярина Романова Морозов был куда милее в Москве без головы, чем с головой - за ее пределами. Кажется, и сам Морозов не питает иллюзий относительно прочности договора. В тот же день он бежит тайным ходом из Кремля. Но, увы, в отличие от Мазарини у него нет своего д'Артаньяна. В Дорогомиловской слободе за Москвой-рекой его узнают ямщики. Картина получилась презабавная, только не для Морозова, которого "гоняли до самой Москвы, и он насилу от них ушел". Траханиотов из столицы выбирается благополучно. Он имеет грамоту о назначении воеводой Устюжны Железнопольской. Однако не ведает, что на крыльце дворца царь вступился только за своего воспитателя, а за него - нет, не вступился, и его догоняют, привозят назад, укладывают на плаху, как сказано в приговоре от 5 июня, "за измену и за московский поджог".
     В эти же дни происходит смена правительственных лиц. Ключевые посты, принадлежавшие Морозову, оказываются у Черкасского. Н. И. Романов председательствует в Боярской думе. Но Морозов не из тех, кто просто складывает оружие. Минутная слабость, вызванная неудачным побегом, проходит, и он принимает вызов. Ставка - его седая голова. Прежде всего следует заручиться поддержкой стрельцов, главной вооруженной силой столицы. Стрельцам поспешно выдают жалованье, сторонники Морозова наперебой зазывают их в свои дворы, выкатывают из подвалов и ледников винные бочки и угощают, точнее - спаивают.. Даже беременная царица принимает участие в этом сомнительном мероприятии. Впрочем, мероприятие это достаточно эффективно, хотя и примитивнее по сравнению с интригами заговорщиков Дюма. Среди стрельцов и посадских людей объявляются даже морозовские заступники. Беда, что всех не насытишь - отступники побиты камнями.
     Еще один шаг Бориса Ивановича Морозова - появление в думе. Это уже открытое нарушение царского обещания отстранить Морозова от дел. Романов демонстративно "заболел" и перестал ездить в думу. Черкасский стал отправлять всех челобитчиков к Морозову. Мол, он вопреки всему - власть. Недовольство не выплеснулось на этот раз на улицу. Зато начались переговоры дворян с представителями посада, так напугавшие царя, что он сразу вспомнил все свои клятвы. Об этих переговорах мы ничего не знаем. Зато располагаем документом, их завершившим. Это так называемая "Большая всенародная челобитная" с жалобами на существующие порядки и требованиями их изменить Иначе и тут уже звучит недвусмысленная угроза - новый бунт. Тянуть далее стало невозможно. Челобитную подали десятого июня, а уже двенадцатого Морозов поспешно покидает Москву. Путь его - в Кирилло-Белозерский монастырь, пристанище для многих ссыльных. Но по официальной версии боярин вовсе не ссыльный, а паломник, о котором трогательно заботится сам Алексей Михайлович. В эти дни монастырские власти получают царские послания, в которых автор их не скупится ни на посулы, ни на угрозы: "Однолично бы вам боярина нашего оберегать от всякого дурна, а будет над ним какое дурно учинится, и вам за то быть от нас в великой опале".
     В Москве между тем партия Романова - Черкасского наслаждается властью. Однако нам сегодня победа их не кажется убедительной. Во-первых, потому что, несмотря на "чистку" приказов, им приходится все же делиться властью со сторонниками Морозова, в первую очередь с царским тестем, боярином И. Д. Милославским. Во-вторых, над ними по-прежнему дамокловым мечом нависает привязанность Алексея Михайловича к своему воспитателю. Царь, как смотрел, по выражению современников, "боярину в рот", так и продолжал смотреть, нимало не смущаясь сотнями верст, их разделявшими. Впрочем, эти версты удивительно скоро тают. "Да отнюдь бы нихто не ведал, хоть и выедет куды,- пишет в Кириллов царь про Морозова,- а есть ли сведаю, и вам быть казненными, а если убережете его, так и мне добро сделаете, и я вас пожалую так, чего от зачяла света такой милости не видали".
     Это таинственное "выедет куды" имело свой адрес - Троице-Сергиев монастырь, где должна была произойти встреча с Алексеем Михайловичем. Пятнадцатого сентября царь выезжает сюда якобы на богомолье в очередной государев "поход". Однако не одни стены Лувра умели подслушивать. О намерении государя узнает Черкасский. Он бросается следом, чтобы, если не помешать, то, по крайней мере, испортить встречу. На скорую руку даже слажена интрига. Боярин покидает столицу двадцать третьего сентября, а двадцать четвертого в селе Воздвиженском близ Троицы только что приехавшему Черкасскому князь Иван Юсупов доносит о "воровских речах" своих холопов, утверждавших, будто Алексей Михайлович - "не прямой государь". В глазах новой династии всякое сомнение в ее праве на Мономахов венец - преступление тягчайшее. И подобно тому, как в Париже выискивали исполнителей скабрезных песен про королеву Анну и ее "кавалера" в кардинальской мантии, так и в Москве беспощадно расправлялись с теми, кто распускал слухи о "подменном", "не прямом" Алексее Михайловиче, то есть покушался на основу порядка. Но на что же рассчитывает Черкасский, давая ход очередному делу? Источником "воровских слов", повторенных холопами Юсупова, объявлен... Морозов. Появление этого имени не оставляет сомнений в истинных целях, которые преследуют судьи,- скомпрометировать Бориса Ивановича в глазах царя. Но дело явно шито белыми нитками. Интрига не удалась. Заменивший месяц спустя Черкасского Милославский разделывается со всеми участниками, в том числе и с князем Юсуповым. Его отправляют в ссылку - зачем так долго не доносил о "воровских словах" своих холопов! Имя Морозова даже не упоминается.
     В эти сентябрьские дни партия Романова - Черкасского помимо Морозова пытается свалить и Милославского. Шведский дипломат Поммерининг, черпавший свои сведения из самых близких ко двору источников, доносил правительству, что поместное войско настойчиво требует удаления Милославского и права челобитья непосредственно самому царю и боярину Черкасскому, а не "приверженцам Морозова". По-видимому, это возымело действие. Тридцатого сентября Алексей Михайлович возвращается в Москву. Один, без Морозова. Но зато вооруженный четкими инструкциями, что делать и как поступать. "Смиренный паломник к чудотворцу Кириллу", умевший извлекать уроки из поражений, смекнул, что сила противной партии - в поддержке ее дворянством и посадом. Перехвати инициативу, пойди навстречу требованиям служилых и посадских людей - и сила эта ' иссякнет. Так придворная борьба накладывается на борьбу социальную, придав широкой законотворческой деятельности - по требованию "земли" и "мира" (дворянства и посада) - новое ускорение. В начале октября, едва вернувшись из Троицы, царь торжественно обещает "сделать то, о чем просит простой народ". Мы даже можем предположить, где прозвучало это обещание. Третьего октября Алексей Михайлович, возможно, в присутствии выборных на Земский собор, стал слушать проект Соборного уложения - кодекса законов, надолго определившего физиономию русского феодализма и крепостничества. Положение антиморозовской партии осложнилось. Пугать дворян и детей боярских Морозовым если и получалось, то плохо. Посаду же были сделаны уступки куда более смелые, чем того желали Романов и Черкасский. Весь октябрь в Москве идет настоящая "банкетная война". Обе стороны наперебой угощают стрельцов. Милославский пытается склонить их к подписанию заручной челобитной с просьбой вернуть Морозова. Те колеблются. "Чью сторону они держат, еще неизвестно",- лаконично констатирует Поммерининг. Тогда в ход пущены были весомые аргументы. Тот, кто подпишет прошение, получит от царя 10, от патриарха - 4 рубля. Деньги немалые - годовой оклад первостатейного провинциального дворянина. Часть стрельцов дрогнула. "Стремянные и некоторые другие стрельцы и лишь некоторые из народа согласились, чтобы Морозов опять вернулся ко двору",- сообщает шведский дипломат. На этот раз уступивших стрельцов потчевать камнями не стали. Но угроз было предостаточно: "Да и тем у нас достанетца, которые руки прикладывали".
     Рождение наследника престола стало прекрасным поводом для удовлетворения челобитья. 29 октября мы уже видим Морозова в Москве, на крестильном обеде. Однако долго так продолжаться не могло. Наступает развязка - ссора Черкасского с Морозовым. Заканчивается она не в пользу князя Черкасского, который, нарушая всякий этикет, самовольно уезжает домой. Поздно вечером в ворота его усадьбы стучится думный дьяк Гавренев с известием об его отстранении от управления Стрелецким приказом и запрещением съезжать "с двора в город". Готовится и нечто худшее - ссылка, хоть и замаскированная назначением воеводой в Астрахань. Готовы даже подводы. Но Черкасский - неслыханное для прежних времен дело! - ехать отказывается. Неповиновение осталось без последствий - Морозов боится раздражать сильно своих противников, тем более, что брожение продолжается. Как тогда говорили, "весь мир качается".
     И все же в этом "качании" нет силы. Романов и Черкасский, правда, исподволь пытаются подтолкнуть холопов, стрельцов, посадских людей на выступление. На жизнь Морозова готовятся покушения, причем почти во всех случаях ниточки ведут в боярские дворы Романова, Черкасского и их сторонников. Время переменилось, судьба в лице царя отвернулась от Морозова. Однако напора и накала в борьбе уже нет; принятое в самом начале 1649 года Соборное уложение уменьшило остроту социального противостояния, а значит - и возможности противников Морозова.
     Итак, партия Морозова, упавши летом, поднялась осенью, а зимой уже торжествовала победу. Чего нельзя сказать о Мазарини. Именно в январе 1649 года королева и кардинал, прихватив мальчика-короля, бегут из мятежного Парижа в Сен-Жермен, где было мало постелей и постельного белья, но много соломы: обстоятельство, которое, благодаря перу Дюма, позволило д'Артаньяну и Портосу сделать эту солому поистине золотой. Фронда нарастала. Впереди у нее была еще фронда принцев, изгнание и возвращение Мазарини. Кардинал, как и его русский современник боярин Морозов, умели выигрывать. Возможно, потому, что оба делали верную ставку и умели предугадать события. "Беспорядки,- писал прозорливо Мазарини,- когда они дойдут до крайности, неизбежно ведут к утверждению абсолютной власти".
     В России появление такой власти было не за горами. Однако абсолютизм вовсе не исключил из нашей (и французской!) истории придворную борьбу. Она лишь приобрела иной оттенок, одевшись в расшитый золотом и обсыпанный алмазами кафтан фаворитов и претендентов на это место.