"Не очень плохо иметь три жены, гораздо хуже, с другой стороны..." - напевает "кунак" в одном из лучших фильмов уходящей эпохи. Интерес ученых к вопросу более прозаичен. "Существование у человека нескольких брачных систем для биолога удивительнее, чем для остальных людей, ибо он знает, что брачная система - видовой признак, один вид животных имеет одну какую-то систему (или несколько ее вариантов) и никакую другую систему принять не может, она будет противоречить его естеству, его инстинктам", пишет В, Дольник в статье "О брачных отношениях. Заметки этолога с вопросом и эпилогом". Автор объясняет многообразие наших брачных отношений - полигамии и моногамии - сосуществованием противоречивых врожденных программ, унаследованных нами от предков. У всех нормальных видов новые программы реализуются четко, а древние, которым они пришли на смену, либо подавлены, либо подправлены. Только у нас, "недоделанных", процесс подавления не завершен - помешала свалившаяся как снег на голову культурная эволюция. "Сосуществование программ моногамного брака и группового позволяет, комбинируя их, получать и полигинию (женщины живут по программе моногамного брака, а мужчина - по программе группового), и полиандрию (женина живет по программе группового брака, а мужчины - моногамного), и, конечно, моногамный брак или групповой в чистом виде. Поэтому в дальнейшем, при изменении условий жизни, люди так легко могли переходить к разным системам брачных отношений".
     Наши ближайшие сородичи - шимпанзе, орангутаны и гориллы - имеют отличающуюся от нашей систему брачных отношений: самки спариваются со многими самцами, самцы доминируют над самками, а о потомстве ничуть не заботятся. У нас же, да простят меня феминистки, мужик какое-никакое участие в последнем деле принимает. Правда, если спуститься чуть вниз по древу родства, то наблюдаются утешительные для нас аналогии с гиббоном, это животное - моногамное. Наша первая программа чем-то напоминает программу этого примата, считает Дольник. Об этом говорит "инстинкт ревности", а также "наличие у мужчин, пусть слабой, но все же несомненной потребности заботиться о своей женщине и ее детях, чего начисто лишены человекообразные". Переход гоминид в открытые пространства поставил перед парной семьей неразрешимые требования. Смертность у самцов высокая, потому на единственного супруга рассчитывать нельзя: слишком мало шансов, что он доживет до растягивающегося периода беспомощности детеныша (младенец с большим мозгом рождается недоношенным, иначе он не пройдет через таз, который у прямоходящей мамаши сузился). Волей-неволей эволюция подталкивает самку гоминида к групповому браку: "...на каком-то этапе эволюции предки человека свернули к групповому браку с заботой прамужчин о праженщинах... Более вероятно, что в рамках группового брака праженщина стремилась к компромиссному варианту - иметь одну более прочную связь и сколько-то вспомогательных; возможно также, что ввиду ревнивости прамужчин ей было удобнее скрывать некоторые связи".
     В основном заставить самцов заботиться о самках мешает далеко зашедшее доминирование представителей сильного пола. Таково мнение Дольника.-Чтобы найти выход из сложившейся ситуации, эволюция меняет перед спариванием роли партнеров, притом по-разному: у всех видов, в которых самец не участвует в заботе о потомстве, самец переходит в подчиненное положение лишь на краткосрочный период (пока не получит желаемого), там же, где ему предписано заботиться об отпрысках, терпеть это состояние приходится дольше (пока чада не подрастут). Используя врожденную тягу самца к подчинению перед спариванием, естественный отбор, полагает автор статьи, начал продлевать ее, "делая самку перманентно привлекательной для самца, способной к поощрительному спариванию". А позже, в условиях группового брака, такая временная смена лидера в отношениях полов подтвердила свою адаптивную ценность.
     Однако есть и другое мнение по этому вопросу: в тупик наших предков загнало не доминирование самцов, а неравномерное распределение родительского вклада. Казалось бы, в обоих случаях речь идет о "несправедливости" эволюции, но во втором случае причины "эмансипации" слабого пола понимаются несколько шире.
     При половом отборе гены конкурируют на уровне организмов-носителей, имеющих разный уровень соответствия "генетическому идеалу" - образцово-показательному самцу или самке. Там, где вклад одного пола в реализацию генов больше, там существует ярко выраженный половой диморфизм, внешнее различие полов, способствующее конкуренции за представителя "нужного" пола. У высших животных нагрузка на самку-воспитательницу возрастает, и вклад ее в потомство подвергается специализации: детенышей в помете рождается меньше, но вот затраты на каждого увеличиваются. Умение брать не числом, а умением называется в популяционной биологии К-стратегией. Наиболее наглядно это проявляется у человекообразных обезьян, которые рожают одного детеныша и вынуждены длительное время ухаживать за ним (отсюда и более длительный временной промежуток междуродами.
     Однако, утверждает американский антрополог Оуэн Лавджой, есть пределы для дальнейшего увеличения вклада самки, делающие его просто бессмысленным. Слабый пол уже не в силах в одиночку держет на своих хрупких плечах будущее например, при сохранении полигамной отцовщины и ярко выраженного полов диморфизма самок К-стратегия загон человекообразных обезьян в тупик низ" рождаемости: шимпанзе вымирает и без помощи именно потому, что рожа тишком редко. Чтобы выбраться из этого тупика, нужно рожать чаще, не дожидая пока детеныш станет половозрелым. Чтобы одновременно заботиться о нескольких отпрысках, необходима эмансипация": к постоянной заботе о чаде нужно подключить и самца. Понятно, что на пути этого стоит ярко выраженный половой диморфизм самки - набухающая в течке половая кожа, которая служит источником острой конкуренции между самцами. Следует както избавиться от этого и привязать к себе партнера постоянной связью.
     Читатель догадался, что в предлагаемом объяснении в качестве палочки-выручалочки выступает не смена доминирования, а процесс открытия овуляции (формирования яйцеклетки). Эстральный цикл (течка) особей женского пола - сигнал к срочному оплодотворению сформировавшейся яйцеклетки, в этом биологический смысл набухания седалищных мозолей. Тем не менее читатели "Плейбоя" с таким феноменом не знакомы. У многих приматов эстральный цикл заменяется менструальным, гарантирующим не сезонную, а постоянную половую рецептивность. У человека же овуляция вообще становится скрытой. Это отражает тенденцию к стиранию полового диморфизма и способствует переходу от полигамии к моногамии.
     Кстати, сегодняшние антропологи придерживаются гипотезы "от полигамии к моногамии",- а не наоборот, как это делает Дольник,- именно из высказанных соображений. Ведь скрытая овуляция может рассматриваться не только как поощрение связей на стороне, но и как барьер для проникновения чужого генетического материала. В условиях К-стратегии это уступка в пользу постоянного партнера. (В других условиях самке все равно, от кого понести: уж ее-то гены будут представлены в потомстве в любом случае.)
     При скрытой овуляции далеко не всякое соитие приводит к оплодотворению. Постоянная же связь с каким-то самцом повышает шансы последнего стать отцом своего ребенка, особенно, если он охраняет свою партнершу. Одновременно связи на стороне становятся репродуктивно нецелесообразными как раз по причине их эпизодичности. Постоянство парной связи закрепляется индивидуализацией притягательных для обоих партнеров стимулов: в супруге нравится нечто такое, что других оставляет равнодушным. Такое возрастание нагрузки на психологию восприятия порождает любовь, или, как говорит Лавджой, эпигамную дифференциацию.
     Трудно сказать, какая из приведенных гипотез в большей мере соответствует истине. Все-таки эволюционные сценарии - дело довольно темное. Несомненно лишь одно: генетически фиксированными могут быть только некоторые косвенные подсказки, которые, в конечном счете, позволяют подключать самца к заботе о потомстве и превращают самку в менее возбуждающий объект для мужской половины популяции.
     Никаких существенных доказательств того, что наличествуют жесткие врожденные брачные программы, которые предписывали бы, сколько иметь партнеров, просто нет. Ведь видовое вовсе не обязательно врожденное. Хоть, как мы видели, часто считается наоборот.
     Однако при такой постановке вопроса в тени врожденных программ остаются другие, невидимые для эволюционных генетиков, характеристики. Они также тождественны для особей данного вида и вносят свой вклад в его характерный образ. Видоспецифичны не только передаваемые потомству программы: вид способен "таскать за собой", передавая из поколения в поколение, стабильные традиции: пищевые предпочтения, реакции на врага, миграционные пути. К воспроизводимым в поведении потомства элементам традиции следует отнести и наши типы брачных отношений: где-то это моногамия, где-то - полигамия. Они не программируются генами, а лишь являются культурными вариациями решения общей задачи: мужчина должен обеспечить выживание потомства, а женщина - постоянную связь с кормильцем, В одних экономических условиях с этой задачей успешно справляется моногамный Иван, в других - многоженец Абдулла.
     "Ничего нс вижу, ничего не слышу..." - весело напевала молодежь шестидесятых.
     К. Лоренца, Н. Тинбергена и их последователей начиналась с изучения инстинкта и близко примыкала к синтетической теории эволюции. Последняя же представляла эволюцию как проблему изменчивости и отбора генетических программ. Традицией же по сути дела не интересовалась, а если и делала это, то отводила ей второстепенную роль. Получилось, что неодарвинизм, соединивший генетику и идею естественного отбора, выплеснул вместе с ламаркизмом и традицию. Отсюда - переоценка значения генетического детерминизма, роли инстинктов.
     "Основной парадигмой этологии стало представление о том, что многие поведенческие признаки животных преобразуются в ходе филогенеза путем накопления мелких фенотипических изменений, обязанных таким генетическим событиям, как мутации и структурные перестройки внутри генных комплексов, ответственных за данный поведенческий признак",- отмечает советский этолог Е. Панов. Получив самостоятельную жизнь, эти представления, первоначально выдвинутые для объяснения достаточно четко очерченного специфического круга явлений (в основном - фиксированных схем действий), позже приобрели в руках теоретиков почти что универсальное значение. "Логика здесь такая: раз имеется какой-то признак, значит, он адаптивен, закреплен естественным отбором и напрямую контролируется генами. Подобную логику еще называют "аргументом от конструкции".
     Вообще-то понятие "чистого инстинкта" - такая же идеализация, как и понятие "идеального газа" в физике. В классической этологии "фиксированнйе схемы действий" подчинены жесткому генетическому контролю и не подвержены влиянию прижизненного опыта: уже с рождения организм способен адекватно отвечать на важные для него "знаковые стимулы". "Схемы" выстреливаются в присутствии "стимула", была бы достаточной активность особи: голоден - хватай, пришло время любить - спаривайся. Это, однако, завершающий отрезок поведенческого акта. Сначала надо найти пищу или партнера. И здесь, на этапе поиска, возрастает роль индивидуального и видового опыта, научения правилам ориентации в среде.
     Видовой интеллект - "прокладка" между врожденным стимулом и врожденной реакцией. Под его воздействием "знаковый стимул" превращается из безусловного в условный, а врожденная "схема" обрастает более гибкими формами поведения. Разумеется, гибкое поведение не отменяет инстинкт. Скорее, оно является "подходными путями" к завершающемуся инстинктивному акту. Нагрузка же на эти "пути" в ходе прогрессивной эволюции возрастает. Генетическая память вида освобождается от мелочной опеки за деталями поведения (что есть, чего бояться, как строить гнездо), но при этом увеличивается роль традиции, в первую очередь схем родительского поведения. Ведь своей заботой родители создают упрощенную структуру среды, и лишь постепенно, по мере взросления детеныша, усложняют ее, убирая подпорки и приближая чадо, оснащенное уже какимито навыками, к столкновению с реальностью, Тогда чаду не будет страшно, ибо к этому времени оно усвоит схемы видового гибкого поведения.
     Так в ходе эволюции организм попал в большую зависимость от постоянно поддерживаемых видом традиций и стал более чувствителен к нарушениям их организации. Как показали, например, опыты американского приматолога Г. Харлоу, выращенные в изоляции детеныши обезьян не способны к уходу за собственными детьми. Такая патологическая традиция передается от матери к дочери, от одного поколения другому. Подобные цепные реакции пробегают, кстати, и через поколения гомо сапиенсов. Еще пример: в условиях прогрессивной эволюции половой отбор испытывает метаморфозу: снижается значение физиологических половых признаков и усиливается роль психологических стереотипов поведения "идеального партнера". У человека выбор партнера в большой степени зависит от усвоенной им половой роли. Агрессивность, ум, доминирование связываются с образом мужчины; кротость, общительность, способность к сопереживанию -с образом женщины.
     Чаще всего подразумеваемые различия гипертрофируются ("Все девчонки - трусихи и болтуньи"), И все же смысл в таком преувеличении есть: упрощающий дело контраст полезен при половом воспитании потомства, подчеркивает британский этолог Р. Хайнд. Он разграничивает стереотипы полового поведения. Плохо бывает тогда, когда усваивается чужая половая роль. Когда сформировавшийся стереотип и физиология пола тянут в разные стороны, возникают нарушения полового поведения - транс- и гомосексуализм, эти побочные эффекты прогрессивной эволюции.
     "Прокладка" интеллекта есть у всех видов. Вопрос - в "толщине" ее: в одних случаях, скажем, говоря о беспозвоночных, ею принято пренебрегать, тогда как в других - нет. Когда, например, начинают проводить аналогии с человеком, у которого роль "прокладки" велика, не стоит забывать о наших начальных допущениях. Так что при создании этологии человека следует быть предельно осторожным.
      "Сама по себе теория эволюции имеет зооцентрическое основание. Общие принципы нельзя выводить из поведения одного вида и все-таки все виды должны подчиняться каким-то общим принципам,- пишет известный американский эволюционист Джей Стивен Гулд.- В истории челоеческой мысли слабая версия зооцентризма была великим завоеванием: она сломала существовавшие до Дарвина загородки. Вместе с тем зооцентризм может выродиться в карикатуру, в логическую ошибку: "всего лишь"... (люди всего лишь животные)". Это происходит, например, в социобиологии, которая задается целью выяснить эволюционные истоки общественного поведения (в том числе и нашего). Читатель, вероятно, догадался, что в этом случае, говоря "эволюционные", подразумевают "врожденные". Действия животных с простым устройством нервной системы - генетический продукт естественного отбора. Следовательно, и поведение человека - "всего лишь животного"! -- имеет сходный генетический базис. Таков главный просчет социобиологии, замечает Гулд.
     Опасность прямых аналогий с человеком усугубляется тем, что помимо игнорирования роли научения и интеллекта забывают следующее: у человека разум часто направляет инстинкты в "неестественное для естественного отбора" русло, переадресует биологическую целесообразность. Там, где путь к завершающему инстинктивному акту опосредован интеллектуальной "прокладкой", всегда есть опасность отклонения от биологической цели. Промежуточные звенья сами по себе начинают давать удовлетворение, а до конечного, например, репродуктивного результата можно и не дойти. Он устраняется. А ведь вначале эволюция "задумала" "центры удовольствия" для того, чтобы подсознательно подводить организм к выполнению нужных действий - размножению, поглощению пищи и т. д. Погоня за окультуренными стереотипами смешала все карты биологической эволюции... В чем, скажем, адаптивная ценность "секса по телефону" кли обжорства?.
     Далеко не всегда аналогии с животными полезны для изучения человека, часто они уводят в сторону. У уток селезень нередко принуждает самку к насильному спариванию. Аналогия - с изнасилованием женщин у хомо сапиенса? Однако селезень увеличивает свою репродуктивную активность, и поведение это биологически целесообразно, тогда как в случае "человека разумного" мы имеем дело с социальной патологией: демонстрацией физического доминирования, перенесенной в область сексуальных отношений, подчеркивает Гулд. На первый взгляд, такие словосочетания, как "рабство у муравьев" или "изнасилование у уток" кажутся относительно безобидными, пишет он. Всего лишь удобные выражения. Но вся беда в том, что со временем мы забываем об их метафоричности. И наша забывчивость оказывает нам медвежью услугу, когда позже мы наталкиваемся на "отличную" мысль: если эти признаки есть у "низших", то наличие их у нас "также" объясняется естественным отбором, гомологией или конвергенцией адаптивных генетических программ. Что ж, саркастично замечает Гулд, социобиологи весьма преуспели в сочинении историй "вот так" (возникло то-то и то-то), где любой признак выдается за биологическую функцию и зачастую изобретаются сложнейшие адаптационные сюжеты. Единственный сдерживающий фактор при этом - сила воображения биологов.
     "Аргумент от конструкции", таким образом, дает двойной эффект: с одной стороны, мы часто создаем ложные аналогии, а с другой - переоцениваем роль генетического детерминизма в своем поведении.
     "Делай с нами, делай, как мы..." - соблазняла некогда популярная спортивная телепередача для детей. Некоторые примеры естествознания оказываются для гуманитариев весьма заразительными. Частично виной тому - существующий у последних "комплекс неполноценности" по отношению к точным наукам. Частично - естественное для всякой науки желание обогатиться за счет междисциплинарных контактов.
     Подобно прямохождению, скрытой овуляции и многообразию брачных систем, язык - видоспецифичный признак человека, выделяющий его из животного царства. Не случайно теория, предложенная американским лингвистом Ноэмом Хомским, обрела известность именно в период популярности этологии, в конце шестидесятых и начале семидесятых годов этого столетия. В немалой степени этому способствовал акцент Хомского на видоспецифичности языка: организм человека запрограммирован на рост рук, а не крыльев, и точно так же он запрограммирован на созревание "языкового органа", которого нет и не может быть у других животных. В отличие от психологов-бихевиористов, далеких от эволюционной проблематики, биологи сочувственно отнеслись к планам Хомского нацелить лингвистическое сообщество на решение новой для лингвистики задачи: объяснить, в чем заключается видовая уникальность языка хомо сапиенса. Например, французский биолог лауреат Нобелевской премии Жак Моно в своей книге "Случайность и необходимость" положительно оценил перспективы предложенного Хомским поворота.
     К сожалению, для Хомского тезис о видоспецифичности языка оказался почти равнозначным тезису о его врожденности. Усвоение языка, полагал он, гораздо больше зависит от врожденных языковых структур, нежели от подражания взрослому. Ребенок слишком быстро овладевает языком, и процесс этот напоминает созревание физиологического органа, для которого речевая среда - лишь своеобразный катализатор генетически детерминированной программы. Одним подражанием этот процесс не объяснить: уж очень фрагментарны данные "на входе", уж очень насыщена речь взрослого грамматическими ошибками. Опыты с человекообразными обезьянами, которых удалось обучить многим словам, настаивал позже Хомский, ровным счетом ничего не доказали. "Языковый орган" есть только у нас, погружение других приматов в языковую среду не привело к быстрому и естественному формированию языка. Потому-то и понадобились изощренные методики обучения животных, такие, в которых ребенок совсем не нуждается. Другими словами, у всех людей на уровне генпрограммы существует некая "универсальная грамматика", а у всех детей - врожденное "устройство усвоения языка".
     Время шло, а гипотеза Хомского оставалась в виде теоретических выкладок. Тем временем практики от психолингвистики, придерживавшиеся несколько иных взглядов на роль научения, вели наблюдения за развитием речи детей и попутно ощипывали красивую гипотезу о врожденных "языковых структурах". Спасти ее могли только факты. Вот если бы врожденная грамматика дала о себе знать в условиях дефицита внешних стимулов! Если бы провести опыт, который бы устранил образцы для подражания у развивающейся особи... Несмотря на свое несовершенство, такой опыт дает приблизительное представление о доле инстинкта в поведении испытуемого. Действие, сформировавшееся в изоляции, считают контролируемым генами, врожденным.
     В истории человечества несколько "просвещенных" монархов рискнули провести подобные опыты с детьми. Так, египетский фараон Псамметих Первый заставил своего немого пастуха растить двух младенцев в изоляции от других. Как сообщает нам Геродот, первым словом этих детей было "бекос" ("хлеб" по-древнефригийски), из чего любознательный фараон сделал вывод о первичности этого языка, из которого якобы и развились все остальные...
     Понятно, что такие опыты бесчеловечны, и тем не менее, заявил американский лингвист Дерек Бикертон, в более мягкой форме они велись человечеством в массовых масштабах уже на протяжении сотен лет с рабами, а позже - с завербованными на плантации работниками, например.
     Поскольку, как полагает Бикертон, языковые контакты цветных эмигрантов с высокомерными белыми хозяевами сведены к минимуму, то усвоить правильную грамматику, скажем, английского языка взрослые не могут. Вместо этого у них складывается своеобразный эрзац-язык, так называемый "пиджин", с которым читатель знаком по рассказам Джека Лондона о "страшных Соломоновых островах". Для "пиджинов" характерна весьма вольная грамматика, пропуск глаголов, отсутствие служебных слов и окончаний, произвольный порядок слов в предложении.
     Самое интересное происходит с детьми этих рабочих. Язык предков и местного населения им недоступен, как недоступен и язык белого меньшинства. "На входе" у ребенка только ломаная речь родителя, говорящего на "пиджине". Тем не менее во втором поколении эмигрантов появляется более упорядоченная грамматическая структура, происходит "креолизация" "пиджинов", которые превращаются в более симпатичные "креольские языки". Причем, утверждает Бикертон, грамматики таких языков оказываются сходными несмотря на то, что один складывается, скажем, в Суринаме, а другой где-нибудь в Полинезии. Следовательно, сходство это никакими языковыми контактами - с местными жителями, а тем более с носителями географически удаленного "креола" - объяснить невозможно.
     Откуда же берется более правильная грамматика "крестьянских языков"? Ведь не было же ее в исковерканном "пиджине" взрослых! Может быть, все объясняется какими-то общими особенностями, присущими всем людям? И тогда прав Хомский со своей "универсальной грамматикой"?
     Так Бикертон пришел к идее врожденной "креольской грамматики". "Если крестьянская грамматика каким-то образом запечатлена в мозгу ребенка, то крестьянские языки должны усваиваться легче, чем другие языки,- писал он.- Почему же тогда все дети, вырастая, не говорят на какомнибудь креольском языке? Но ведь как раз это они и пытаются делать! Однако люди вокруг них "упорно" говорят по-английски, по-французски или еще на каком-нибудь языке, и детям приходится модифицировать грамматику своего родного креольского языка, пока она не будет соответствовать грамматике местного языка".
     В 1984 году на страницах международного журнала "Науки о мозге и поведении" появилась статья Бикертона "Гипотеза о биопрограмме для языка", где автор излагал свой взгляд на проблему. Как принято на Западе (но, увы, не у нас), после статьи были напечатаны критические замечания ведущих специалистов. Самое существенное - форменный "удар под дых" - принадлежало авторитетному психолингвисту Элизабет Бейтс. Креолизация - следствие процесса овладения языком в детском возрасте, соглашалась она, а результат креолизации - сближение структур различных креольских языков.
     Однако универсальность не обязательно вытекает из врожденности. Многие одинаковые признаки просто неизбежны при сохранении повторяющихся, стабильных условий решения проблемы. Если такие условия постоянно воспроизводятся в поведении вида, то организм волей-неволей изобретает сходные решения. Обстоятельства сами подталкивают его к общему выходу. Например, люди едят при помощи рук, но отнюдь не потому, что для этого есть врожденная программа: это неизбежно, так как имеются свободные передние конечности, находящиеся в непосредственной близости ко рту. Конечно, некоторая генетическая обусловленность необходима для придания начального импульса, но там, где дорожка накатана, настроена на данное решение, и поддерживается в постоянном порядке, там "шарик" не может не покатиться в нужном направлении. При этом детальный контроль со стороны генов совсем не обязателен, все равно траектория будет выдержана.
     Тут пора возвратиться к тому, что уже говорилось выше о родительском поведении, последовательно создающем своему потомству заботливым участием сначала простые, а потом все более сложные структуры среды. Полемизируя с предлоенной Хомским идеей врожденного "устройства усвоения языка", которым якобы располагает ребенок, известный психолог Джером Брунер предупреждает: увлекшись этим "устройством", мы недооцениваем значение другого, которое можно условно назвать "устройством поддержки усвоения языка". Ежедневное общение матери и младенца - повторяющееся изо дня в день кормление, одевание, купание и т. д.- создает предсказуемые сценарии. Эти стереотипные, стабильно повторяющиеся процедуры - своеобразные "строительные леса", с помощью которых мать помогает своему ребенку овладеть языком. Взял одну высоту - переходи к другой. Научился привлекать внимание указательным жестом - переходи к слову.
     Организация наших "строительных лесов" в общем-то консервативна, стабильна и предсказуема: во все времена и у всех народов мы не можем не любить детей, не можем не нянчиться, не общаться с ними. И каждый раз, когда мы делаем это, мы незаметно для себя ставим новорожденных в ситуации с невидимыми для нас постоянными колеями, направляющими "шарик" к наиболее вероятному выходу...
     "Как быть нам, султанам..."-вопрошает озадаченный Юрий Никулин, Да, лет двадцать пять назад все казалось легко и просто. Этологам представлялось, что достаточно провозгласить приоритет методов, практикуемых генетикой поведения,- и успех в изучении хомо сапиенса гарантирован. "Нас не интересует,- заявлял в 1967 году британский зоолог Десмонд Моррис,- взрыв культуры и Полный драматизма прогресс от первого костра к конструированию космических кораблей, которым голая обезьяна (то есть человек.- О. С.) столь гордится ныне. Конечно, все это впечатляет, однако есть опасность, что обезьяна окажется ослепленной этим великолепием и забудет, что за внешним лоском скрыт все тот же примат. Но даже летающая в космос обезьяна должна мочиться..." Поразительное открытие, не правда ли?
     Вся беда в том, что "голая обезьяна" не пожелала ограничиться изучением упомянутого удивительного свойства, а попыталась разобраться в самых сложных формах поведения, влияние на которые со стороны научения и культуры огромно. Пожелаем же ей в будущем быть более внимательной к невидимым условиям, благодаря которым она говорит, пишет статьи, выдвигает оригинальные теории и... конечно же, вступает в многообразные брачные отношения.