“И пусть в эти параметры, в леса и степи в топи и равнины, в силовое поле между Европой и Азией, в русскую трагическую огромность тысячу лет назад вросли бы французы, немцы, итальянцы, англичане — закон их истории стал бы тем же, каким был закон русского движения.
Да и не одни русские познали эту дорогу”,— писал В. Гроссман. Если вросли бы... Но прошлое нельзя изменить, поэтому, как гласит публицистический штамп, “история не знает сослагательного наклонения”. В “трагическую огромность между Европой и Азией “вросли” именно русские, “вся наша история — продукт природы того необъятного края, который достался нам в удел”,— писал П. Чаадаев. Как узнать, что стало бы с другим народом, окажись он на месте русских? На первый взгляд, мысль Гроссмана представляется столь же бездоказательной, как и множество других рассуждений о русском характере, уникальности русской истории, “русской идее”.
Историю можно толковать по-разному, и даже для взаимоисключающих концепций порой удается найти строительный материал в одном и том же нагромождении свершившимися событий. Можно ли противопоставить этим субъективным поискам исторической правды какие-то объективные способы, сходные с экспериментальными методами точных наук? Чаще всего на этот вопрос отвечают отрицательно: экспериментальные методы предполагают повторяемость исследуемых явлений, возможность их многократного воспроизведения в лаборатории, а историки этой возможности полностью лишены. Но то, что не под силу историкам, нередко свершает сама история — события повторяются! Разумеется, не полностью, а лишь в общем, в самом существенном. Примером применения такого сравнительного исторического метода может служить одна из последних работ Н. Эйдельмана “Революция „сверху" в России”, начинающаяся с фразы: “Настало время сопоставить времена”. Коренные реформы,— несомненно, важнейшие события русской история. Ио В. Гроссман имеет в виду весь “закон русского движения”, то есть общую логику, какие-то еще более общие закономерности. Чтобы их обнаружить, надо выйти за рамки русской истории а сравнивать не разновременные события в жизни одного народа, а исторические пути, независимо пройденные в сходных условиях разными народами. Сложилось ли где-нибудь на границах Европы “силовое поле” столь, же напряженное, как на ее восточной окраине?
     На юго-западе Европы к ней близко подходит Африка. Здесь нет безграничности восточно-европейских пространств, другая природа, до также прогиностоит христианству иной религиозный мир — ислам, и мы вправе говорить о “силовом поле”. Между этими двумя мирами есть и народ, который врос в юго-западное силовое поле Европы,— испанцы.
     "В начале VIII века весь Пиренейский полуостров стал добычей вторгшихся из Африки мавров, и только горная Астурия на севере страны не была захвачена нашествием и сохранила независимость (также как на Руси избежал вторжения расположенный на севере Новгород). Борьба с маврами в VIII—XV веках была для испанцев столь же значительным событием их истории, как для русских — борьба за свержение татаро-монгольского ига в XIII—XV веках. После реформации испанцы католики ощутили себя защитниками христианского учения, защитниками, так как оказались во враждебном окружении между “неверными” мусульманами и впавшими в протестктскую ересь соседними европейскими государствами. Но точно так же про тивостояли исламу и католичеству на другом конце Европы русские ревнители православия, оказавшиеся в одиночестве после гибели Византяи. Вместе с тем выполняется и условие независимости исторических путей, о котором уже упоминалось: на протяжении многих веков контакты между Россией и Испанией значили для них несравненно меньше, чем события внутренней жияни и взаимоотношения с соседними государствами.
     Сопоставляя судьбы испанцев и русских, мы ловим себя на том, что основные тенденции исторического развития двух народов можно изложить в одних и тех же словах! В борьбе с поработившими родину захватчиками-иноверцамя складывается единое национальное государство. Национальное возрождение, слагаемые которого — укрепление авторитетов как церкви, призывающей к борьбе с иноверцами, так и государя, направляющего все силы нации на освобождение родины. Упорная, в конечном счете победоносная борьба с поработителями, в ходе которой выковывается особый, исполненный патриотизма, национальный характер. Возникшее в борьбе с захватчиками государство после успешного решения патриотической задачи — освобождения родины — направляет энергию нации по пути военной экспанси. Страна по-прежнему осознает себя при этом носительницей истинной религии, ее главным оплотом и победы над соседями воспринимает как акты божественной справедливости. Освободительные войны, подобно маятнику, проскочившему точку равновесия, превращаются в войны колониальные. Создается огромная империя, Государь-император подчиняет своей воле на только феодальную знать (как это было и в других странах), но также и церковь, и средневекового предшественника napламента (кортесы, земские соборы), в котором были представлены все сословия. Власть государя теперь неограниченна, сословная монархия превращается в монархию абсолютную и стремится регламентировать всю жизнь страны.
     Но для этого есть только один способ — создание всеохватывающей административной системы. Ряды чиновников множатся, бюрократическое управление становится все менее эффективным. Его разъедает коррупция, и вместе с тем властителя, страны оказывается во все большей зависимости от чиновников. Наряду с чиновничьим засильем сама огромность империи с ее кажущимися неисчерпаемыми ресурсами становится препятствием на пути к совершенствованию хозяйства страны, Всё заметнее запаздывание в экономическом развитии. Военные поражения. Иностранные долги, нарастающий кризис всего общества. Конкретные события русской истории, стоящне за этими обобщениями, достаточно хорошо известны читателю. О некоторых событиях испанской истории стоит напомнить. Воспользуемся для этого прежде всего книгой “Абсолютная монархия на Западе” профессора Юрьевского и Киевского университетов П. Н. Ардашева, вышедшей в 1902 году; она хотя и написана с либеральных позиций, позволяющих предполагать, что ее автор также был не чужд идеи “сопоставления времен”, интересна для нас тем, что сознательный поиск аналогий с нашими временами исключен полностью. Конец XV века на Пиренейском полуострове богат историческими событиями. Кастилия и Арагон слились в единое Испанское королевство. В год открытия Америки испанцы выбили мавров из Гренады, закончив отвоевание полуострова от мусульман. Постепенно королевская власть лишает знатных феодалов (грандов) многих прав и фактически отстраняет их от управления страной, армией и флотом — все теперь в руках королевских чиновников. Им же подчинены и города, а кортесы стали созываться все реже, реже и были лишены тайны прений. Так возник испанский абсолютизм и вместе с ним — новый “правительственный класс”, состоящий из чиновников, в ту пору деловых и скромных. Фактически переходит к королю и право назначения на церковные должности, включая инквизиторов. Инквизиция, основанная почти одновременно с Испанским королевством, начала с преследований евреев, формально принявших крещение, но продолжавших исполнять иудейские обряды. Сотни тысяч евреев, отказавшихся креститься, были высланы из страны в год открытия Америки. Затем жертвами инквизиции стали крестившиеся мавры (мориски), потом все инородцы и, наконец, свои. Упрочение испанского абсолютизма (первая половина XVI века) связано с именем короля Карла 1, избранного императором “Священной Римской империи” под именем Карла V. (Карл V знаком нам по знаменитому портрету Тициана. Ножки кресла и затянутые в черное ноги императора на фоне огненно-красного ковра смотрятся как головешки костра, массивное нерасчлененное пятно туловища, противопоставленное причудливому ритму этого костра, кажется не вполне устойчивым.) Вместе с венецианцами испанский флот победил турок в грандиозном морском сражении в заливе Лепанто (“Испания спасла Европу от турок”,— будут утверждать в XX веке испанские историки). Заокеанские колонии Карла V и его владения в Европе настолько обширны, что над империей “никогда нее заходит солнце”. Но императору этого мало, он обуреваем несбыточной мечтой о всемирной католической империи и ведет бесконечные войны с протестантами. Деньги и солдат поставляет Испания, что ведет к ее разорению: “благосостояние страны безжалостно приносится в жертву мировой политике”. Притязания на мировую гегемонию перешли к преемникам Карла V, “надолго сделавшись не только династической, но и национальной традицией, надолго пережив действительную мощь Испании”. Своего апогея абсолютизм в Испании достиг при сыне Карла V Филиппе II (с детства знаком нам по “Легенде об Уленшпигеле”). Одни лишь европейские владения Филиппа II значительно превышали по численности население Англии и Франции, взятое вместе, самым богатым в мире было его государство, армия и флот — сильнейшими. Расширились колонии за океаном, оттуда неиссякающим потоком поступают золото и серебро — 80 процентов мировой добычи.
     Религиозная нетерпимость приобретает в царствование Филиппа II болезненный, психопатический характер. Аутодафе становится любимым развлечением народа, почти национальным праздником. От наказания не спасает и духовное звание: обвинялись в ереси аббаты, епископы, архиепископы, и даже сам примас (высший иерарх испанской церкви) просидел по обвинению в ереси семнадцать лет в тюрьме. Дети обязаны доносить на родителей. Инквизиция становится цензором над всеми изданиями, обладание запрещенной книгой карается смертью. Страх перед инквизицией и ее цензура парализуют всякое свободное движение мысли. Запрещены заграничные поездки — король стремится к изоляции Испании от остального мира, зараженного ересью. Абсолютизм, бывший при Карле V космополитическим, все более приобретает теперь националистическую окраску и сливается с католичеством. И народ поддерживает все, что направлено на сохранение чистоты веры. Растет неприязнь испанского общества к морискам. Идя навстречу пожеланиям общества, власти пытаются принудить их к ассимиляции; от них, в частности, требуют забыть свой язык и за три года научиться говорить по-испански. Ответом стало восстание, после разгрома которого мориски были изгнаны из родных мест и переселены в Кастилию. “Это было настоящее переселение целого народа”,— пишет Ардашев. Мориски — искусные ремесленники, их изгнание привело к запустению огромных территорий и нанесло непоправимый ущерб экономике. Но “Я предпочитаю царствовать в пустыне, чем в стране, населенной еретиками”,— говорил король. Филипп II не только царствует, он правит и управляет. При нем, собственно говоря, не было и министров, а были лишь секретари, которым он диктовал свои решения. (Сейчас мы называем это административно-командной системой. Команда короля исполнялась армией администраторов.)
     Но ни богатства колоний, ни пламенная вера испанцев не приблизили их к осуществлению мечты о мировом господстве. Бесконечные войны с протестантами неизменно заканчивались поражениями, самое известное из которых — гибель посланного для завоевания Англии огромного флота, названного “Непобедимой армадой”. Безуспешной оказалась и восьмидесятилетняя борьба с восставшими против испанского владычества Нидерландами... Ни завоевать мир, ни победить протестантов не удалось. Империя разваливалась. Маятник испанской истории неумолимо начал свое обратное движение. “Экономическое истощение... умственное оцепенение и культурный упадок... беспримерное в истории человечества по своей быстроте и глубине политическое и культурное падение” — вот в каких выражениях описывает историк итог деспотического правления. Через двести лет после освобождения страны от мавров Испания не только фактически утратила свои колонии, но и сама оказалась в положении второстепенной державы, зависимой от Франции. Любимое занятие последнего испанского Габсбурга — безграмотного, умственно и физически неразвитого — игра в бирюльки. Какие ассоциации возникали...
     ...У читателя-либерала, взявшего в руки книгу П. Н. Ардашева в преддверии первой русской революции? Судьба Испанской империи, загубленной абсолютной властью монархов, бездарными и продажными чиновниками, паразитическими социальными группами, не могла не напомнить об опасностях, грозящих России. Об углубляющемся разрыве между самодержавием и либеральной оппозицией, о былом величии Третьего Рима, сменившемся поражениями под Севастополем, Порт-Артуром и в Цусимском проливе, где русский флот был разгромлен островным соседом так же, как некогда “Непобедимая армада”.
     Но было, наверное, и чувство облегчения: не только русским, но и другим народам Европы довелось испытать на себе смертельную хватку самодержавно-бюрократического чудища. К тому же, расширяя свои владения, точно так же как это делали одновременно с нею другие великие держа вы, Россия в отличие от Испании к мировому господству не стремилась, и религиозный фанатизм нации никогда не достигал здесь такого напряжения, как в Испании. У чудища, поработившего Россию, в отличие от чудища испанского было не три пасти — деспот, бюрократия и фанатическая идея,— а только две. Да и вообще Россия XX века — не Испания века XVII, силы феодального прошлого, так долго тормозившие становление российского капитализма, теперь, казалось, уже не в состоянии предотвратить его окончательного торжества. Либералы в правительстве предлагали освободить крестьянина от “попечительских пут”, дать простор его “личной предприимчивости”, воспитывать в нем собственника (в противовес общинному землевладению). Россия должна решительнее освобождаться от идеологических, политических и экономических пут!
     Этот вывод с очевидностью следовал из чужого исторического опыта. Усвоен он не был. Мечта о чуде социального равенства привела к тому, что Россия, вновь оказавшись во власти рокового сочетания деспотизма, бюрократии и утопической идеи, двинулась по пути внешнего величия и внутреннего падения. И совершая как бы новый цикл своей истории, она во многом повторяла старые беды. Вот почему по-прежнему актуальна для нас старая книга о трагической судьбе другого государства в иные времена. “Закон движения”, логика оставались теми же, хотя исторические реалии, казалось бы, полностью изменились.
     Впрочем, по отношению к новому времени исторические сопоставления надо применять с большой осторожностью. Международные связи возросли настолько, что теперь уже нельзя говорить о независимости исторических путей народов, даже если они и не соседи. Восстание батальона Риэго, вызвавшее в 1820 году революцию в Испании, вдохновляло декабристов, а Советская Россия активно участвовала в гражданской войне в Испании. И все же, все же... Только в России и Испании против армии Наполеона велась партизанская борьба. Только в этих государствах произошли в XX веке длительные кровавые гражданские войны. И каждая из этих войн в конечном счете привела к однопартийной диктатуре. Но не нелепость ли сама мысль о сопоставлении таких “классово чуждых” феноменов, как государственный социализм в послеоктябрьской России и фашистские режимы в Европе? Национал-социалистический идеолог в романе Гроссмана считает: нет, не нелепость. “Мы форма единой сущности — партийного государства”. Несомненным фактом стало резкое усиление вмешательства государства в экономику после прихода национал-социалистов к власти. Так, для расширения производства,— начиная с сооружения нового цеха и кончая определением цен на готовую продукцию,— надо было заручиться согласием около двух десятков государственных учреждений, в том числе ведомства по осуществлению четырехлетнего плана развития германской экономики, обладавшего диктаторскими полномочиями.
     Государственно-монополистическое регулирование экономики национал-социалистами было нацелено на решение военных задач, продолжалось около девяти лет и нашло свое естественное завершение в разгроме германского фашизма. Другое дело — экономика Испании. После прихода к власти франкист за короткий срок подчинили себе всю экономику страны — от производства до распределения и потребления. Не будучи собственником средств производства, государство диктовало свою волю всем большим и малым предприятиям страны и всем, кто работал на земле. Соответствующее министерство определяло для каждого хозяйства размеры посевных площадей и реквизировало все зерно, превышавшее потребности производителя. Строительство новых заводов находилось в ведении института национальной промышленности, поощрявшего предприятия “национального значения” и планировавшего от имени государства все развитие испанской экономики.
     Проблемы экономики служили основной темой выступлений диктатора, его министров и послушной им прессы. Провозглашалась форсированная индустриализация с целью создания общества, отличающегося как от “либерального капитализма”, так и от социализма советского образца. Это должно быть замкнутое в себе общество, не связанное с международным разделением труда (автаркия). Периодически раздувались пропагандистские кампании под демагогическими лозунгами вроде “Ни одной семьи — без крова!”. Громогласно провозглашались идеи имперской мощи и национальной, исключительности. Вновь, как во времена Карла V и Филиппа II, вспыхнул фанатический национализм, провозглашавший Франке спасителем страны от международного иудейского заговора, масонов и коммунистов, безмерно превозносилась национальная культура, запрещались вывески с иностранными словами. Около 10 процентов государственного бюджета затрачивалось на содержание репрессивного аппарата.
     Национализм в сочетании с огосударствливанием экономики поначалу действительно двинули вперед разрушенное гражданской войной хозяйство страны. Возникли новые отрасли промышленности, значительно увеличилась выплавка стали, за двадцать лет выросло в 268 раз (!) производство станков и т.д. Но успехи были достигнуты скорее за счет увеличения численности работающих, чем благодаря росту производительности труда. Из страны вывозились в основном сельскохозяйственные товары, промышленные изделия не выдерживали конкуренции на иностранных рынках. Догнать передовые страны Западной Европы не удавалось. Столкновение двух систем — государственного планирования и частного предпринимательства — неизменно приводит к “войне на уничтожение”. В Испании давление государства приводило к вырождению рыночной экономики. Деньги теряли свою роль регулятора рыночных отношений. Иметь своего человека в министерстве стало важнее, чем назначить компетентного руководителя предприятия. Повсеместно распространялись подкуп и обман. В, конце пятидесятых годов разразился финансово-экономический кризис. Инфляция вышла из-под контроля. И вот общество стало “терять страх”, хотя оно сознавало свою незащищенность от возможных репрессий и государственных переворотов. Разразились забастовки. И тогда произошло непредсказуемое — при сохранении власти Франке были приняты меры для либерализации и стабилизации экономики, открыт доступ в страну иностранного капитала.
     Реформа 1959 года сработала: в 1963—1972 годах валовой продукт испанской промышленности увеличивался ежегодно на II процентов (“испанское чудо”). Франкистам пришлось отказаться и от политики автаркии в экономике, и от националистического противопоставления страны остальному миру и от многих других идеологических догм. Сторонники диктатора еще надеялись, что им удастся ограничиться “косметическим ремонтом фасада” и улучшением существующих институтов власти. Но прав оказался сам Франке, незадолго до своей смерти в 1975 году сказавший, что созданный им строй не переживет его. Предсказание сбылось. Уже в 1977 году по рекомендациям Международного валютного фонда была успешно проведена радикальная (если пользоваться нашей нынешней терминологией) экономическая реформа с целью стабилизации экономики и окончательного перехода к господству рыночных отношений. А в 1978 году Испания стала конституционной парламентской монархией, в которой, согласно первой статье конституции, “национальный суверенитет принадлежит испанскому народу”. Сейчас в стране эффективно действует многопартийная демократическая система с высоким уровнем гражданских свобод, а король стал гарантом национального согласия — в соответствии с конституцией он командует армией страны, и его решительная позиция предотвратила захват власти реакционными генералами.
     Почему оказался возможным мирный переход... ...от авторитарного режима фашистского типа — к “демократии по-испански”? Называют несколько причин, которые помогли достижению “национального консенсуса”,— свежа еще память об ужасах гражданской войны; реалистически мыслящее крыло консерваторов, оказавшееся достаточно многочисленным, пошло на компромисс с левыми радикалами; проведение экономических реформ ослабило идеологию тоталитарного режима. К этому можно добавить идеологическую двойственность, сложившуюся в стране при Франко,— наряду с фашистскими идеями не утратил своего традиционного влияния и католицизм. Отцами “испанского чуда” шестидесятых годов были министры-технократы из католической организации “Опус деи”, мировоззрение которых отразило современную трансформацию католицизма. Немалую роль сыграло и поражение “испанистов” в дискуссии с “европеистами”. Испанисты, настаивавшие на самобытном, не повторяющем западно-европейский, пути развития Испании, предупреждали, что в противном случае будут утрачены такие черты национального характера, как отрицательное отношение к власти денег и меркантильности вообще, чувство солидарности с другими людьми, аскетизм, способность к подвигам во имя идеала (не правда ли, очень похоже на то, что склонны считать и у нас особенностью, исключительностью). Их оппоненты подчеркивали, что все эти черты связаны с духовно-культурной отсталостью и после выхода из идеологической изоляции и включения в общеевропейский поток духовной и материальной культуры возможное ослабление традиционных черт испанского национального характера будет компенсировано появлением новых ценных качеств. Сейчас Испания по личному потреблению на душу населения близка к Швеции и Италии.
     Итак, преодолев помехи, вызванные комплексом национальной исключительности и деспотически-бюрократическим правлением, корабль испанской истории приплыл к берегам Демократии. Хотя и с опозданием, Испания заняла свое место в семье свободных народов Европы. Если признать - сходство наших исторических судеб, то такой итог не может не радовать тех, кто видит в свободе и демократии будущее России. Вместе с тем есть и вполне очевидные различия между испанским и советским авторитарными режимами: первый из них просуществовал вдвое меньше, чем второй. И что чрезвычайно важно — в Испании не была уничтожена частная собственность. Но значит ли это, что Россия должна вернуться в давнее прошлое и полностью воспроизвести путь экономического развития, пройденный нынешними странами-лидерами? Это старая проблема, волновавшая еще А. Герцена. “Должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития или ее жизнь пойдет по иным законам?..
     Я совершенно отрицаю необходимость этих повторений... Народу русскому не нужно начинать снова этот тяжелый труд”,— писал он в 1854 году. С другой стороны, внезапное, не подготовленное предшествующим развитием появление нового есть чудо. А история не дает оснований для веры в чудеса. Результат аккумулирует в себе пройденный путь,— совершенно справедливо утверждал К. Маркс. Противоречие между этими двумя позициями можно разрешить только одним способом: надо рассматривать историю человечества как целое, а не как сумму изолированных историй отдельных социальных организмов. Тогда выясняется, что путь, пройденный одним народом, даже если он окажется для него тупиковым, не исчезает, попадает в общечеловеческую копилку и становится отправной точкой для новых исторических движений. “Оконченный труд и добытый результат входят в общее достояние всех понимающих,— говорил Герцен,—это круговая порука прогресса”. Итак, “понимающие” начинают не с нуля. Это очень глубокая закономерность, свойственная всему живому. Только рассматривая Большую систему — весь органический мир, все человечество — можно обосновать идею прогресса. Иначе исчезновение одних биологических и социальных организмов, сопровождающее прогрессивное развитие других, воспринимается как отрицание прогресса (обычный повод для насмешек над идеей прогресса на уровне обыденного и гуманитарного сознания).
     Исторические закономерности существуют объективно, и если мы не в состоянии предвосхитить во многом вероятностного хода истории, то все-таки, зная их, можем предсказать некоторые общие результаты. Именно знание этих закономерностей позволяет лучше понять свое место в мире. Отделить действительный вклад народа в мировую культуру от ложно понятой уникальности с ее стремлением отгородиться от мира или, что еще опаснее, навязать ему свое понимание жизненных ценностей. “Закон движения” России не рожден какими-то уникальными обстоятельствами, а значит, и итог этого движения должен быть таким же, как и у других народов, все теснее объединяющихся в общечеловеческую семью, но и не теряющих при этом свою индивидуальность. Мы не одиноки в историческом космосе, и это внушает не слишком благородное, но такое человеческое чувство облегчения: мы сознаем, что выпавшие на нашу долю испытания выпадали и другим народам (пусть и не в тех же масштабах). Мы не одиноки, мы часть человечества, и нам по праву принадлежат все ценности, выстраданные народами Земли, независимо от того, когда и каким народом были они впервые явлены миру.
     Рыночная экономика, разделение власти, многопартийная парламентарная демократия, правовое государство, гражданское общество, свобода печати... Все это — не просто слова, не объекты вкусовых оценок и даже не предметы спора. Перед нами — воплощение многовекового опыта человечества, усомниться в истинности которого способен лишь невежда. Но здесь мы подходим к болевой точке современных дискуссий и потому вернемся к Гроссману, который еще тридцать лет назад сумел предвосхитить эти дискуссии. “История человека есть история его свободы... сама жизнь есть свобода, эволюция жизни есть эволюция свободы”,— писал В. Гроссман. В “государстве без свободы” нет и свободы народа.” “...не только малые народы, но и русский народ не имеют национальной свободы. Там, где нет человеческой свободы, не может быть и национальной свободы, ведь национальная свобода — это прежде всего свобода человека”. В этих словах Гроссмана — суть наших сегодняшних дискуссий. Все дело в иерархии ценностей.
     Если в соответствии со всем историческим опытом человечества наивысшей ценностью провозглашается свобода, то следует стремиться к такой политической и экономической организации общества, которая способна создать своим гражданам максимум свободы. Если же абсолютной ценностью становится национальное, то общечеловеческие ценности воспринимаются прежде всего как угроза национальной самобытности. Во все времена лучшие умы мечтали о свободе как о приобщении своей родины к общечеловеческому будущему. Гипертрофированное чувство национального ориентировано в прошлое. Свобода оказывается при этом на втором плане, ведь в прошлом России ее почти не было. На втором плане — этические и эстетические ценности. Недостижимы провозглашаемые националистической пропагандой обещания возвеличить родину. Народы — как люди, и по-настоящему великими становятся лишь те, кому раньше других удается решить вновь возникающие проблемы. Проблемы будущего, а не прошлого, на что ориентировано националистическое сознание. Разные представления о ценностях — разные законы исторического движения. Национализм, авторитарность, вмешательство государства в экономику — хорошо известный из истории путь к кризису общества. Ибо “как бы ни были огромны небоскребы и могучи пушки, как ни была безгранична власть государства и могучи империи, все это лишь дым и туман, который исчезнет. Остается, развивается и живет лишь истинная сила — она в одном, в свободе”. Для нашей страны такой кризис стал бы уже третьим по счету — после кризиса царизма и переживаемого ныне кризиса государственного социализма. И тогда прав оказался бы в “пределах одной, отдельно взятой страны” сосед по камере Ивана Григорьевича, герой повести “Все течет”, провозгласивший, что исторического развития вообще нет и человек всегда равенсебе.
     Человечество не только развивается как целое, но и все глубже осознает себя таковым. И, если жизнь не погибнет,— свобода неминуема. Неминуема для всего человечества, а значит — и для России.