Попробуем для начала найти место в картине мира самому феномену разнообразия. К какой области реальности оно относится? Не разнообразие людей, домов или деревьев, а разнообразие вообще. Мир можно описать в понятиях массово-энергетических. Изучая объекты, мы в первую очередь выявляем то, что можно измерить: сколько весит? какова протяженность? излучает ли энергию? Но в этих понятиях нам не удается описать все, что есть в мире. Надо выделять объекты, чтобы измерять их, надо описывать их форму, цвет, сходства и различия. Качественную составляющую мира, не сводимую к массовоэнергетическим характеристикам, мы назовем структурой. Структуры состоят из элементов и связей между ними. Структура придает миру организованность, благодаря ей он не становится хаосом.
     Изучая структуру, мы рассматриваем ее как систему. Мы выделяем группу элементов со связями между ними и утверждаем, что связи внутри выделенной нами системы сильнее, существеннее, чем связи тех же элементов с внешней средой. Тем самым процедура выделения системы обеспечивает ее целостность.
     Исследуя выделенную систему, мы хотим убедиться, что она выделена правильно, соответствует структуре мира. Мы пытаемся поймать себя на противоречиях, выбрасываем из системы одни элементы, добавляем другие, стремясь "вырезать" из совокупности элементов наиболее целостную систему. Например, мы видим лисицу в норе. В качестве системы - организма мы выделим лисицу, хотя и понимаем, как важна для нее нора. В другом случае перед нами - коралловый риф. Где здесь организм? Если ориентироваться на аналогию с лисицей, мы должны выделить в качестве организма "голого" кораллового полипа, без его известкового домика. Однако "домик" для полипа - внешний скелет, часть тела, организм полипа включает в себя и эту известковую часть. А может быть, надо рассматривать как один организм весь коралловый риф целиком? Это требует специального изучения. Ведь считают же некоторые ученые муравейник - организмом, в котором муравьиная куча - нечто вроде скелета, неорганической части тела, а отдельные муравьи - самостоятельно передвигающиеся органы коллективного целого?
     Так, постоянно возвращаясь к уже сделанному, уточняя и пересматривая прежние утверждения, мы создаем объект науки.
     Великая надежда научного метода - что сделанный, искусственный объект исследования ближе к реальной структуре, чем исходные интуитивные представления. В общем-то, для этой надежды есть только одно основание: что мир един, что наше сознание - не отделенный от мира наблюдатель, а соучастник мирового процесса, что мысли, которые мы можем иметь о мире, соответствуют ему, короче - предполагается единство данности, включающее в себя внешний и внутренний опыт и раскалываемое анализирующим познанием на мир внешний и мир внутренний. Это - обоснование "непостижимой эффективности" математики в естественных науках, обоснование самого, пожалуй, удивительного научного факта - что наука не всегда ошибается, что мы можем-таки продвинуться к истине.
     Приняв, что система по определению обладает большей целостностью, чем среда, мы должны сделать следующий логический шаг: признать, что система активнее среды, то есть система определяет среду, а не среда - систему. Если мы встретимся с системой, которая пассивно зависит от изменений среды, это значит только, что мы пришли к противоречию, плохо выделили систему и ее необходимо переопределить, включив в нее те элементы, от которых она оказалась зависимой.

     А где же интересующее нас разнообразие? Оказывается, разнообразие и есть структурность, это просто другое название для третьей фундаментальной составляющей мира. Энергия тела измеряется работой, которую это тело может выполнить, масса есть мера инерции тела. А чем измеряется структура? Мерой структурности, или разнообразия, является информация.
     Инерционная и энергетическая составляющие мира (вещество и поле) взаимопревращаемы. Третья составляющая, структура,- особенная. Она связана с двумя другими отношением субстратности, то есть структура всегда запечатлена на массово-энергетической основе, но сама структура не зависит от этой основы. Это легко представить себе на примере письма: любое письмо есть ряд определенных символов, написанный на субстрате, например на бумаге, но ни сама бумага, ни способ записи на ней не определяют того, что написано. Выразить это отношение трех китов, на которых на самом деле держится мир, мы можем в следующей схеме.
     Структура оказывается удивительной вещью, к которой привычные методы исследования не применимы. Достаточно упомянуть, что здесь не действуют законы сохранения - фундамент естествознания при изучении массово-энергетических характеристик. В самом деле, когда мы говорим, энергия звуковых волн нашего голоса переходит в тепло, но не исчезает бесследно; когда мы сжигаем рукопись, масса бумаги не исчезает, становясь массой пепла и дыма. Но куда девается смысл произнесенных слов, содержание рукописи?
     Закон несохранения информации сформулировал замечательный математик А. А. Ляпунов, мысли которого в применении к естествознанию обобщил и развил А. С. Раутиан. В доказательство своей мысли Ляпунов привел остроумное рассуждение. Предположим, что мы откуда-то получили информацию, полностью тождественную утраченной. Каким образом мы могли бы установить, что она действительно тождественна прежней? Ведь сравнить нашу вновь полученную информацию не с чем, старая информация исчезла, и мы были бы принуждены считать имеющуюся у нас информацию новой. Таким образом, в мире, который изучают естественные науки, может исчезнуть безвозвратно только одно - информация, или, строже говоря, структура.
     Закон несохранения структуры - фундаментальный закон естествознания, и следствия его столь же глобальны, как и следствия законов сохранения массы-энергии. Например, мы знаем, что некогда существовали вымершие ныне животные и растения. Но ведь все материальные элементы этих существ сохранились, они здесь, на Земле. Достаточно сунуть руку под струю воды из крана, чтобы коснуться вымерших динозавров,- среди молекул воды обязательно найдутся такие, что входили в состав тела этих животных. Но из этого факта мы не можем извлечь ничего интересного, не можем ничего узнать об этих динозаврах. Словом, ценность разнообразия связана как раз с тем, что оно может исчезать.

     Диатропика (греческое - разнообразный, разнохарактерный) - и есть наука о разнообразии. Не скажешь даже, что это молодая наука - она еще новорожденная, и "Элементы..." - первая в монография в этой области, и название "диатропика" новое, придуманное Чайковским. Что ж, наук сейчас рождается много, и "на стыке" всего со всем, и по предметам - вплоть до вавилологии и булгаковедения,- за всеми не уследишь.
     Но диатропика... Ее история, изложенная в книге, насчитывает более двух тысячелетий: как и все порядочные науки, она начинается с Аристотеля. Диатропика - наука, если разобраться, поразительная, поскольку она изучает одну из трех самых общих характеристик мира.
     Наука занимается повторяющимися явлениями, то есть некими одинаковостями. Однако в реальности никакое явление не повторяется в точности, а многие из них в самых существенных чертах уникальны. Наука для работы с такими явлениями вычленяет в них неизменную часть, то есть не берет объект готовым из реальности, а сама его создает. Значит, диатропика должна умудриться найти что-то одинаковое, однообразное в самом разнообразии. Но тут назревает вопрос: неужели не было до сих пор области знания, которая бы изучала разнообразие? Конечно, такая наука есть, обычно ее называют систематикой. Есть биологическая систематика, изучающая систему живых организмов; в последнее время быстро развивается систематика биоценозов; есть стратиграфическая, геологическая, химическая, филологическая систематики. Если представить себе, что все эти частные науки - ответвления общей систематики, то общая систематика будет иметь своим предметом все разнообразие мира.
     В чем же отличие систематики от диатропики? По мнению Чайковского, систематика занимается разбиванием разнообразия на части, а диатропика с помощью своих собственных приемов собирает разрозненные явления в ряды, параллелизмами сшивает лоскуты, оставшиеся после ножниц систематики. Соединяя систематику и морфологию, диатропика является типологией в смысле Сергея Викторовича Мейена, чьи теоретические разработки лежат в основе диатропики. Но, собственно, нам не так важно пока различать все эти понятия, скорее, нас будет интересовать содержательное приложение диатропики.
     Важность предмета, который призвана изучить новорожденная наука, стала особенно очевидной в XX веке. Проблемой разнообразия занялись общая теория систем с многочисленными ответвлениями, информатика, семиотика... В физике возникают новые подходы, призванные изучать феномен структурности физическими методами. Например, созданная Пригожиным и Глансдорфом неравновесная термодинамика прослеживает возникновение и развитие диссипативных структур, тех самых вихрей, из которых, по словам Кювье, состоит все живое. При исследовании элементарных частиц физики столкнулись с необходимостью введения в теорию неожиданных понятий, вытекающих из структурности мира. Принцип Гейзенберга, не позволяющий рассматривать элементарную частицу изолированно от остального мира, как "чистый объект", парадоксы теории кварков вытекают из структурного соотношения "часть - целое".
     Воистину, тема разнообразная - ведущая тема современной науки. А центральными биологическими науками, с точки зрения такого подхода, оказываются науки, изучающие разнообразие форм,- морфология и систематика.

     В XIX веке, в соответствии с общей парадигмой науки, полагали, что явление можно считать познанным, когда ясна породившая его причина. Поэтому после того, как Дарвин создал теорию происхождения видов путем естественного отбора, для объяснения биологического разнообразия стали использовать две группы факторов: приспособительные и наследственные.
     Считалось, что мы поймем некую форму, если узнаем, какие ее особенности соответствуют среде обитания организма, и поймем систему организмов, если сможем указать предков для всех видов. Скажем, предки лошадей ходили на пяти пальцах. Затем они были вынуждены жить на открытых пространствах, быстро передвигаться, и поэтому возникла необходимость концентрировать точку опоры. Из всей массы возникающих изменений у предков лошади отбирались те, что уменьшали количество пальцев и увеличивали размер среднего пальца. То есть причиной новой формы считалась старая форма, изменившаяся под действием внешней среды на основе случайных изменений, возникших в старой форме.
     Между тем множеством исследований доказано, что изменчивость живых орга- низмов далеко не всегда случайна: сходные приобретения часто обнаруживают параллелизмы вовсе не у ближайших соседей по родословному древу. Классический пример - сходство акулы, ихтиозавpa и дельфина или сходство деревьев - сосны, пальмы и березы. Но должные выводы из этого не сделаны.
     Не лучше обстоит дело и с приспособленностью. Вокруг этого понятия сломано множество копий, но упрощенно логику рассуждений можно представить так. Предполагалось, что при изменении окружающей среды естественный отбор "давит" на организмы, в результате чего выживают те, что случайно оказались приспособленными к изменившимся условиям. В этом рассуждении организм и средства представляются совершенно разобщенными, как будто организм - это очутившийся на Земле инопланетянин. Игнорируется единство организма и среды, в которой он проживает, потому что не учитывается главное - это единая система. А любая целостная система имеет свой мир, устройство которого задается системой. Организм активно "выбирает" в окружающем мире то, что может на него воздействовать. В результате следует говорить скорее не о приспособлении организма к среде, а о повышении организованности и устойчивости системы в целом. В этом смысле можно сказать, что утверждение "рыба имеет обтекаемую форму, потому что живет в воде" выстроено неверно. Правильнее сказать так: "рыбы имеют обтекаемую форму, и потому вода для них наилучшая среда обитания".

     Теперь попробуем себе уяснить, что разнообразные явления из самых различных областей реальности при сравнении образуют ряды. Мы можем выстроить ряд звезд по их цвету, температуре поверхности, времени существования (основная звездная последовательность), ряд химических элементов - по их свойствам, заряду ядра, ряд лошадей - по степени редукции боковых пальцев конечности, ряд листьев растений - по степени изрезанности края листа... Каждый из этого множества рядов имеет некое правило, зная которое, мы можем предсказать значение любого члена ряда. Это правило С. В. Мейен назвал рефреном. Рефрен - это тенденция, которой следует большинство членов ряда, а не железная необходимость, которой подчиняется каждое явление. Обратив на это внимание, мы подходим к давней мечте систематиков - периодической системе организмов. Периодическая система, в которой свойства элемента задаются его положением в системе, несомненно, один из самых экономных способов организации знаний. Вспомним, как изменилась химия после создания Периодической таблицы элементов Д. И. Менделеева. Для биологов это - извечный соблазн.
     Ведь и в химии можно построить "дерево" происхождения элементов друг от друга, только принцип единства происхождения в этой области соблюдаться не будет и "родословное дерево" химических элементов окажется более похожим на сеть. Химические элементы создаются в недрах звезд, и современная астрохимия выяснила последовательность их происхождения. Но химикам неинтересно оперировать "родословной" системой элементов. Периодическая система настолько удобнее и естественнее, что и теперь, зная происхождение элементов, химики без колебаний придерживаются периодической системы. При этом нельзя сказать, что выяснение "родственных связей" в химии бессмысленно. Многие выводы астрохимиков имеют фундаментальное значение. Например, выяснено, что тяжелые элементы создаются лишь в звездах второго поколения, подобных нашему Солнцу, созданных из остатков взорвавшихся звезд первого поколения. Этот вывод важен для биологов, поскольку позволяет по-новому взглянуть на гипотезу космического происхождения жизни.
     Сванте Аррениус выдвинул теорию, что "зародыши жизни" попали на Землю из космоса и тем самым жизнь на Земле - наследник эволюции живого на других планетах. Эта теория входит в противоречие с возрастом ископаемых остатков живых существ на Земле - времени от возникновения вторичных звезд до первых земных существ недостаточно для длительной эволюции жизни "где-то в космосе". Теорию панспермии одно время поддерживали потому, что "земного" времени для эволюции якобы не хватало. Но раз и в космосе для существенного увеличения сроков эволюции времени нет, то теория Аррениуса оказывается в этом отношении лишней, и надо искать механизмы эволюции, позволяющие объяснить возникновение наблюдаемого разнообразия жизни на Земле за "земное" время.
     Как попытки строить ряды элементов (триады и т. д.) появились в химии задолго до Менделеева, так и в биологии такие попытки предпринимались, но реже, чем в химии, поскольку перед огромным разнообразием живого у биологов просто руки опускались. Одну из первых попыток предпринял в начале XIX века немецкий биолог Лоренц Окен. Он создал периодическую систему и распространил ее на всех животных и все растения. Это была "кавалерийская атака" на систему, и она быстро захлебнулась. Окену не удалось четко сформулировать принципы, на которых строилась система, его вела интуиция, которая ему казалась безошибочной, но была вовсе не очевидной для других ученых. А затем появилось учение Дарвина, и весь биологический мир был захвачен спорами об эволюции, в которых об Окене забыли. Периодические системы иногда создавались, но очень частные, для небольших фрагментов животного царства. Такие системы воспринимались, скорее, как курьез, поскольку существенными отношениями между организмами полагались отношения родства. Периодическую систему высших растений в начале XX века построил Альфред Устери, но и его работа прошла незамеченной.
     Однако с воскрешением типологии на новой, диатропической основе, когда тип мыслится как вбирающий в себя разнообразие, а не уничтожающий его, возникает надежда, что поиски "голубого цветка" систематики - периодической системы - обретут второе дыхание. Однако это лишь надежда. Или, быть может, утопия? Слишком большими пока представляются трудности на этом пути. Рефрены оказываются четкими и легко различимыми лишь в ядерных областях таксонов, на периферии они бледнеют и угасают. Рефрены все же не математические структуры, и строго детерминистский подход к ним невозможен, то есть нельзя наперед предсказать, будет ли наблюдаться в данном таксоне данный рефрен.

     Кроме того, периодическая таблица химических элементов выстроена на основе зависимости целого, то есть всей совокупности признаков, от одного признака - заряда ядра атома. Пока никому не удалось в сколько-нибудь широких пределах найти у живых организмов такой существенный признак, в прямой зависимости от которого оказались бы все другие. Для объектов физики (а после создания квантовой теории химия стала частью, физики) действительно можно указать существенные свойства, от которых в наибольшей степени зависит поведение объектов. Для того чтобы предсказать поведение двух сталкивающихся упругих шаров, нам достаточно узнать их массы и скорости. Однако биологические объекты устроены иначе. Нельзя, например, сказать, что форма листа растения определяется устройством его корня, В целостности организма все части настолько сильно сплетены, что описывать его посредством физических понятий о причинности не удается. Это не значит, что причинность "исчезает", просто ряды причин спутаны в такой клубок, что приходится описывать их все вместе как целое.
     И здесь мы подходим к одной тонкости, делающей ряды форм и их таблицы не очень похожими на механические системы. Части организма как таковые не даны нам, биологическая реальность не "составлена" из отдельных органов, а лишь "надрезана" таким образом, что мы замечаем некие отдельности, но вычленить их из целого и исследовать независимо от этого целого не удается. То есть в природе нигде "не написано", какие сходства между частями надо выделять. Например, у хищных млекопитающих есть хищные зубы, предназначенные для разгрызания добычи. В верхней челюсти хищный зуб - первый подкоренной, ц в нижней - коренной. Как правильно считать - что схожи между собой все предкоренные зубы и вместе они составляют одну часть зубной системы, и тогда "хищность" зуба - лишь внешнее функциональное сходство? Или следует считать важным именно "хищность", а место зуба в зубной системе - второстепенным? Оказывается, и то, и другое правильно, и чтобы выбрать ответ, надо определить свою познавательную позицию: указать, что интересует исследователя.
     Именно потому, что орган определяется не только природой, но и позицией исследователя, у анатомов до сих пор нет определения органа. Говоря о выделении какой-то отдельности из целого, китайский философ Чжуан-цзы сказал: "Режь по шву". В поэмах Гомера жертву расчленяют по суставам как по естественным делениям тела. Медики гиппократовской школы считали, что орган - это то, что легко выделяется с помощью скальпеля. Современные определения носят тот же характер. Органом называют нечто "до некоторой степени" отдельное, "относительно" самостоятельное по функции и способу развития.
     Такая нечеткость в определении органа вызвана не недоработкой морфологической теории, а спецификой объекта морфологии - органического целого, неотделимостью его познаний от субъекта. Выходит, рушится идеал науки XIX века, отстаивавший полную независимость объекта исследования от исследователя, когда, как часто выражаются, "если я умру, все останется таким же". В систематических и морфологических исследованиях работает иная парадигма: исследователь впаян в природу, в единство данности, и объект не отторжим от него.
     Это вовсе не делает морфологическое изучение реальности ненаучным по причине субъективности. Надо только ясно понять: перед исследователем предстает вполне определенное расчленение реальности, которую можно однозначно описать и изучить. Но объект исследования при таком подходе обязательно должен быть определен с двух сторон: со стороны реального существования такой структуры и со стороны познавательной установки, из которой вытекает выделение этой структуры в рамках целого.
     Значит, ряды форм и периодические таблицы организмов, если они будут когда-нибудь построены, не станут похожими на Периодическую таблицу элементов Менделеева. "Естественных систем", повидимому, может быть несколько, так как возможно несколько познавательных позиций, с которых описывается разнообразие живого. Построения систематики оказывается невозможным сделать объективными, то есть независимыми от точки зрения исследователя, но их субъективность можно объективизировать, в явной форме высказав ту или иную точку зрения. Предлагаемая Ю. В. Чайковским система высших таксонов не похожа на классическую периодическую систему. Это система концентрических окружностей, сложным образом изогнутая и имеющая, грубо говоря, форму шляпы. В этой системе выделяются "ядерные" и периферийные, промежуточные группы. Система эта может вызвать много возражений, но ее ценность состоит в том, что она пытается охватить все многообразие живого на равных основаниях, не маскируя разнокачественные таксоны под общими названиями.

     Теперь, после разговора о системе живых организмов, можно обратить внимание на теорию эволюции. Как она мыслится с диатропических позиций? С точки зрения Чайковского, основной причиной эволюционного изменения выступает физиологический дискомфорт. Конкретная причина дискомфорта не важна: на любой стресс достаточно большой силы система отвечает увеличением изменчивости, проще говоря, она гибнет, рассыпается. Стрессовым фактором могут служить как внешние условия, так и разбалансированность внутренней среды. Генетическая изменчивость также оценивается с этих позиций: проявление мутаций - это "предсмертные" изменения, сигнал того, что системе угрожает гибель. Дело в том, что при разрушении сложной структуры в первую очередь гибнут механизмы поддержания целостности, части системы приобретают некую самостоятельность, "тянут кто во что горазд". Такую картину можно назвать катастрофическим отбором, ведущим к дестабилизации системы.
     Но в этом разрушении, увеличении изменчивости на пороге смерти скрыты потенциальные возможности изменения. Разрушаясь, система как бы ищет, за что зацепиться, пытается найти устойчивые состояния в поглощающем ее море неустойчивости. Из-под пресса целостности высвобождаются все более глубокие, все более элементарные структуры, они складываются так и этак, порождая набор комбинаций. Если какая-то из этих комбинаций окажется перспективной, стабильной, бурление изменчивости успокоится и перед нашими глазами возникнет новая форма.
     Но этот поиск новых возможностей сопровождается катастрофическим вымиранием, и потому такой эволюционный поиск не может длиться долго. Геологически все происходит мгновенно, и есть основания полагать, что весь процесс перехода к нофой форме занимает считанные поколения.
     Именно по этой причине в геологической летописи практически не удается найти следов переходных форм. Если разложить перед собой родословные древа различных групп организмов, начиная с тех, что построены Геккелем, и до самых современных, бросится в глаза одна деталь. Первые древа были богато разветвленными, а у современных развилки "проваливаются"; первые находки данной группы организмов отступают все дальше в непроглядную тьму геологического прошлого планеты, а сами развилки, соединяющие различные группы, становятся все реже, рисуют их пунктиром и уснащают вопросами. Все меньше остается групп, о которых можно с уверенностью сказать, что они происходят от другой определенной группы. Современные филогенетические картинки рисуют обычно в виде куста: маленький стволик (гипотетический предок) связан бледным пунктиром с веером расходящихся форм, не связанных друг с другом.
     Мы оставили новую форму, когда она "зацепилась" на пороге вымирания за островок устойчивости. Но это только начало эволюции, первый ее шаг. Новая форма все еще слишком неустойчива, она по-прежнему на грани гибели. Процесс закрепления ее происходит не столько в борениях со "свирепой" внешней средой, сколько в повышении собственной устойчивости, подгонке различных ее элементов друг к другу. Из поколения в поколение форма "учится" воспроизводить себя. К ней, как к затравке в перенасыщенном растворе, присоединяются сродные структуры. Ведь все в организме связано друг с другом, и к каждому новшеству следует добавить еще многие, чтобы вместе они организовались в устойчивую форму. Например, если мы будем считать основной характеристикой птицы способность к полету, нам следует "добавить" к крыльям и перьям полые кости и воздушные мешки и прочие ухищрения для уменьшения веса и интенсификации дыхания, следует изменить систему пищеварения, облегчить голову, убрав зубы, а так как передние конечности заняты полетом, требуется увеличить подвижность шеи и клюва как единого манипуляторного органа... Одно изменение влечет за собой другое, пока птица не станет птицей.
     Дальнейшая эволюция сопровождается рационализацией онтогенеза (индивидуального развития), когда извилистые пути, по которым прошло развитие во время кризиса, упрощаются и выпрямляются, чтобы сделать его экономным и эффективным, идет все более точная подгонка друг к другу функциональных блоков. Такая эволюция идет "всегда" - пока существуют живые организмы.
     Получается, что, с позиции типологии, новая форма - это актуализация всегда существовавшей потенции, а с точки зрения исследователя описанной выше спираль-стрессовой схемы эволюции, новое возникает буквально из ничего, добывается из хаоса разлагающейся старой формы - всякий раз с огромным риском: новая форма выкрадывается у смерти.
     Конечно, эта кратко и упрощенно изложенная схема требует многих пояснений. Да, вопросов встает много, дискуссии об эволюции - в самом разгаре, и слишком самонадеянно было бы пытаться подвести им итог. Однако есть в предложенной схеме несколько очень привлекательных черт. Все рассуждения строятся в рассмотрении явлений организменного уровня: физиологический стресс, перестройка индивидуального развития, новый путь, его путь. То есть эволюция проигрывает свои варианты на развитии особи. Поскольку тип - это также какой-то организм, вся теория эволюции переводится с языка популяций на язык организмов, место статистических рассуждений занимают диатропические.
     Кроме того, такая концепция представляет нам видимую эволюцию. Большинство прежних теорий сходилось в том, что эволюция - очень медленный процесс, так что наблюдать его человек не в состоянии, мы обречены созерцать лишь следы эволюции и строить гипотезы. Диатропическое рассмотрение как будто дает нам шанс увидеть эволюцию вокруг себя: если изменения происходят быстро, в течение жизни нескольких поколений, значит, мы можем подглядеть эволюцию, а поскольку она не прекращается и после кризиса, все время наращивая устойчивость форм, мы можем наблюдать эволюцию в группах, которые привыкли видеть застывшими.
     Можно возразить, что именно это и опровергает теорию: мы вроде бы не видим вокруг себя "таких" изменений, живой мир остается прежним, разве что вымирает потихоньку под нашим цивилизующим влиянием. Однако Эйнштейн утверждал, что только теория решает, что можно наблюдать, а что - нет. Может быть, благодаря новой теории мы обратим внимание на новые стороны действительности и увидим живую, эволюционирующую на наших глазах Землю?