«Собственность есть кража»?
(часть 2.)
Ю. Латынина

     Капитулярии Карла Великого неоднократно устанавливают постоянную, вне зависимости от нужды или изобилия, цену на овес, пшеницу, ячмень и печеный хлеб. Государство не раз назначает предельную зарплату наемным работникам и штрафует хозяев за повышение расценок.
     Более всего достается ростовщикам. Эльвирский собор в IV веке запрещает получение процентов как духовным лицам, так и мирянам. Никейский собор ограничивает запрещение одним духовенством, но уже в следующем столетии римский епископ Лев вновь, распространяет его на мирян. Капитулярии Карла Великого в противовес городским статутам эпохи также запрещают ростовщичество даже мирянам.
     «Ты ясно перекупил у Бога его время, которое есть общая собственность всех на свете»,— выражает общее представление о ростовщичестве Бертольд Регенсбургский. Было непонятно, откуда берутся деньги, если заимодавец не совершает никакой работы, и поэтому они рассматриваются как отобранные у других, как выкроенные из принадлежащего всем времени. Деньги не считаются чем-то, что можно вложить в предприятие, приносящее прибыль, и потому лишь справедливо, что, отдавая эти деньги другому, вы также должны получить какую-то прибыль. Ведь сама прибыль есть нажива, лихоимство, а не создание новых стоимостей.
     То, что мы описываем, оставалось во многом теорией. Не то чтобы она совсем не воздействовала на практику,— например, прямым следствием запрета на ростовщичество были действительно грабительские проценты ростовщиков,— но у государства не было эффективного механизма контроля. Тем не менее натуральное хозяйство и стабильные цены средневековья в общем-то отвечали его экономическому идеалу.
     Но везде, где ломалась устойчивая структура средневекового общества, где исчезали ставшие уже органическими феодальные связи и родовая погруженность граждан, там возникали милленаристские течения. Они возвещали скорое наступление тысячелетнего царства божия на Земле, и крушение старого общества «вызывало не только рациональную тревогу взрослого, но и тревогу, воспроизводящую забытый опыт раннего детства» (Н. Кон, «В погоне за миллениумом»). Не только собственного детства, но и детства человечества.
     Среди перечня милленаристских идей находим мы знакомую: «Если бы все духовные и светские князья, графы и рыцари имели бы не более, чем простой народ, то всего у нас было бы достаточно, и это должно быть так»,— учил Иоганн Пфейфер в 1476 году во Франконии.
     Естественно, что такие теоретические взгляды диктовали и курс действий: достаточно будет распределить все по справедливости — и у всех будет достаток. При этом в поисках наилучших методов «учета и контроля» как-то забывали о производстве, что и приводило к краху то там, то здесь возникавших религиозно-коммунистических образований. «Все вещи должны быть общими, не должно быть никакой частной собственности, никто не должен более работать»,— так описывали современники принципы Мюнстерской коммуны анабаптистов (1533—1535 годы). Равным образом и чешские табориты «были столь озабочены установлением общей собственности, что совсем позабыли о необходимости что-то производить» (Н. Кон). Отмененные поначалу налоги пришлось заменить поголовным грабежом не входящих в общину крестьян. И в конце концов табористская продразверстка, естественно вытекавшая из идеи полного обобществления, подрубила тот сук, на котором сидел Табор, и привела его к полной гибели. Крестьяне предпочли своих бывших господ новоявленным освободителя, и умеренные сторонники Табора обратились против него.
     От милленаризма до революционного коммунизма нового времени — один шаг, и шаг этот делается в английскую революцию левеллерами, которые реализуют свои религиозно-коммунистические идеалы уже через политические методы.
     Как пишет Бернштейн, «английские левеллеры, не изучавшие ни Прудона, ни Бриссо, тем не менее говорили, что земля по праву принадлежит народу и что собственность на землю богатых — кража». Название движения от английского «to leveb, уравнивать, говорит само за себя.
     Левеллер Вальвин пишет: «Господь желает, чтобы все люди жили в довольстве; то, что один имеет избыток в благах сего мира и живет в роскоши, а другой, гораздо более нужный и полезный обществу, не имеет даже двух пенсов, противоречит воле Божией».
     Подчеркнем в этим словах характерное следствие из положения о том, что «собственность есть кража». Это — разделение общества на два — и не более — абсолютно враждебных класса. При таком положении дел «все богатые люди изображаются врагами низших классов, и им объявляется война», как справедливо замечает о движении левеллеров его современник Клемент Валькер.
     Но к XVII веку идея «собственность есть кража» уже не представлена лишь милленаризмом. Она встречается в первой же утопии нового времени — «Утопии» Томаса Мора.
     У Мора именно «общий достаток» — цель, а уничтожение всякой собственности — лишь средство. Главной причиной бедствий оказывается та собственность, которая позволяет накопить «столько, сколько в силах», то есть собственность на средства производства. И тот, кто накапливает «столько, сколько в силах», оказывается, не производит, а отбирает у других.
     Идея государственного ограничения собственности характеризует все утопии, в то время как ее крайнее выражение — идея полного обобществления — встречается реже. Даже в либеральнейшей «Океании» Харрингтона (1656), повлиявшей на американских отцов-основателей, экономической основой благоденствия объявляются мелкие фермы, ценой не выше двух тысяч ливров.

«Труд,— писал С. Булгаков в «Философии хозяйства»,— в своей внутренней, волевой основе как чувство усилия, направленное вовне, не поддается никакому определению, хоть он известен из попыток самонаблюдения каждому как актуальность, как действенная воля, как активный выход из себя».

     Но поистине расцвел принцип «собственность есть кража» у французских уравнительных коммунистов XVIII века — Мабли, Морелли, Бабёфа.
     Идея Жан-Жака Руссо, что в наилучшем обществе у каждого будет достаток и ни у кого не будет избытка, дала обильные всходы.
     «Мир — это стол,— пишет Морелли,— на котором достаточно пищи для всех сотрапезников, и она принадлежит либо всем, потому что все голодны, либо лишь некоторым, потому что остальные уже насытились».
     Наряду с «театром», «обеденный стол» — замечательная распределительная метафора. За обедом не производят, за обедом едят. И естественно, что богач — Гаргантюа, лопающий третью порцию.
     «Все, что член общества имеет свыше необходимого для удовлетворения его повседневных потребностей, является результатом ограбления им других сочленов по обществу и неизбежно лишает этих сочленов их доли в общих благах»,— пишет Гракх Бабеф.
     Правда, непонятно, что крадет человек у общества, вскопав грядку на ничейной земле и вырастив картошку, которой без его труда в природе бы не существовало. Разве что один советский строй догадался: человек крадет свой собственный труд, не отдав его колхозу за бесплатно.
     Мы вновь встречаемся с разделением личной собственности, не ведущей к эксплуатации, и собственности на средства производства. По Баферу, собственность допустима лишь «в той степени, в какой она является просто способом осуществления права на жизнь». Но отвратительна та, которая «становится похожей на масляное пятно... захватывает все больше и больше и стремится постоянно расшириться так, что нет возможности сказать, где она остановится, или указать какую-нибудь уважительную причину этого движения».
     Точно так же, как Маркс, французские утописты отрицают именно собственность на средства производства, собственность, расползающуюся, «как масляное пятно», собственность, которая позволяет человеку накопить «столько, сколько он в силах».
     Теория прибавочной стоимости — краеугольный камень марксизма — прилагает формулу «собственность есть кража» к капитализму.
     Поскольку «один только рабочий класс производит все стоимости», но «из всей массы производимых им продуктов... получает обратно только часть», постольку капитал, «то есть орудие эксплуатации рабочей силы», оказывается собственно тем, что украдено у рабочих,
     На этот раз богач отнимает не духов урожая, не справедливость, не время, но труд — понятие столь же всепроникающее и столь же неизмеримое. Формула Маркса сугубо прагматична. Научное понятие экспроприации — пролог к призыву экспроприировать экспроприаторов.
     В системе, где производство объявляется грабежом, грабеж принимается за основу производства. Табориты в 1420 году вносят в список смертных грехов получение незаконной прибыли, ростовщичество и торговлю и со спокойной совестью живут за счет грабежа и продразверстки. Также и теория прибавочной стоимости за идеал принимает общество, в котором, по справедливому замечанию А. Ципко, «и продукт труда, и рабочая сила сразу без каких-то условий отчуждаются от личности, ибо они с самого начала воспринимаются как достояние всего общества». Образуется власть, которой, как пишет Л. Тимофеев, действительно «не нужна торговая прибыль, ей нужна только власть, прибыль в виде увеличения власти».
     У Маркса находим мы и два непременных следствия формулы «собственность — это кража». Оба следствия — весьма существенный компонент психологии закрытого общества.
     Во-первых, это любовь к детерминированному миру и восприятие случайности как обмана и зла. В проекции на экономику это дает неприязнь к рынку и упование на план.
     Платон, или Эвгемер, запрещающий в своей Панхее торговлю, вполне бы согласились с тезисом, что рынок есть «неорганизованность, лежащая в основе всего общества» и «торговля повсюду влияет более или менее разлагающим образом на те организации производства, которые она застает».
     И наоборот, можно сказать, что и государство Платона, и капитулярии Карла Великого — не что иное, как попытка установить строй, при котором «руководство промышленным производством осуществляется не отдельными конкурирующими между собой фабрикантами, а всем обществом по твердому плану».
     Во-вторых, как мы уже отмечали, формула «собственность есть кража», воспроизводя древнейшую дуалистическую схему мира, разделяет мир На два лагеря: на тех, кто крадет, и тех, у кого крадут. Прогрессирующее разделение общества на всего два класса — буржуазию и пролетариат — важнейший из выводов Маркса.
     Именно эти два последних тезиса поддаются практической — столь дорогой марксизму — проверке и наглядно демонстрируют недостаточность схемы, выводящей производство из распределения.
     Опыт показывает, что «неорганизованный рынок» регулирует производство лучше, чем «организованный план», капиталистическое общество не делится на два антагонистических класса, а вместо обнищания бедняков и обогащения богачей происходит обогащение всего общества. Как указал В. Парето, разница доходов между самыми высоко- и низкооплачиваемыми работниками во всех обществах является константой, и именно поэтому «проблема увеличения благосостояния малоимущих классов — это проблема производства и сохранения богатств, а не проблема распределения».
     Вплоть до XVIII века обычно было видеть единственных создателей стоимости в крестьянах. Джон Болл, мятежный священник, в XIV веке утверждал: «Это из нас и из нашего труда происходит все, чем они поддерживают свою роскошь, и дела не пойдут в Англии, как надо, пока все не станет общим».
     Заменив земледельца пролетарием, марксизм разрушает целостность концепции. Ибо именно крестьянство — воистину класс, занятый производством необходимого. И именно при промышленном производстве становится ясно, что физический труд, вложенный в изделие,— ничто без предприимчивости и изобретательности.
     Социализм до Маркса прекрасно сознавал, что общественная собственность на средства производства ведет к стагнации экономики. «С установлением равенства,— пишет социалист Брей,— богатство потеряет присущую ему теперь способность возобновляться и воспроизводиться, так сказать, посредством самого себя...»

     Однако общественный идеал Маркса требует не постоянства благ, а их бесконечного возрастания. Но именно тут предлагаемые им средства противоречат указанной цели.
     В самом деле. Там, где «на место управления людьми становится управление вещами», там на место собственника становится чиновник.
     Но ведь «наемные служащие» («Бог из машины» любой утопии) по-прежнему не создают стоимостей, но получают деньги, отнятые у рабочих. Может быть, они станут получать меньше? Увы, это-то как раз и сомнительно.
     Во-первых, в обществе, где «управлению придется ведать не только отдельными сторонами общественной жизни, но и всей общественной жизнью во всех ее отдельных проявлениях, во всех направлениях», число чиновников должно возрасти.
     Во-вторых, в таком обществе чиновники будут инстанцией, которая сама себе устанавливает зарплату (или ее натуральный эквивалент в привилегиях и льготах), и вряд ли стоит ждать от них беспричинного альтруизма.
     И наконец самое главное. Сколько бы ни получил капиталист, у него есть возможность любую долю полученного вложить обратно в производство; в этом и состоит секрет саморасширяющегося производства. Служащий не имеет этой возможности. Поэтому, преследуя собственную выгоду, капиталист будет расширять производство; а служащий сможет лишь расширять свою долю в уже произведенном. Основным источником дохода для него станет не производство, а перераспределение прибавочного продукта; открытое общество сменится закрытым.

     Задача этой статьи — не полемика, а описание.
     Описание способа восприятия мира, неизменного в своей основе и вместе с тем для убедительности использующего очередные идеи эпохи.
     Это вовсе не основной способ мировосприятия. Категория собственности, судя по всему,— одна из первых категорий, в которых человек начал осмыслять мир. И когда Кант определяет собственность как условие человеческой свободы и Фихте пишет, что мы изначально — собственники самих себя, они оформляют в слова те же представления, что тысячелетия назад легли в основу посессивных конструкций языка*.
     Становление открытого общества началось тогда, когда прибавочный продукт превратил собственность из условия человеческого существования в условие человеческой свободы. В хозяйственной и в духовной сфере бытия творчество и свобода соединились для самосозидания и саморасширения.
     Основанная на неприятии этой способности духа и хозяйства формула «собственность есть кража» с течением времени все сильнее и сильнее отрицает творимую человеком реальность.
     Это отрицание может восторжествовать и привести к разрушению общества, но никогда не приведет к созиданию.