Есть два качественно различных состояния человека, назовем их индивидуализированным (или состоянием личности) и неиндивидуализированным. Из одного из них в другое нельзя плавно перейти, а можно только перепрыгнуть. В неиндивидуализированном состоянии человек совершает действия, определяемые обстоятельствами и предписываемые ему законом или правилами того класса, слоя, этнической группы, к которой он себя причисляет. Но только в индивидуализированном состоянии человек может совершать поступки, которые он выбирает свободно и за которые чувствует свою личную ответственность. Действие может, например, мотивироваться тем, что «на моем месте каждый советский человек поступил бы так же». Поступок в отличие от этого мотивируется тем, что «я, и только я, считаю целесообразным в данной ситуации поступать так».
     Это чувство ответственности не знакомо неиндивидуализированному человеку даже тогда, когда, с точки зрения внешнего наблюдателя, его действия выглядят как вполне сознательные и осмысленные (например, он голосует за исключение коллеги из Союза писателей). Напротив, в состоянии личности человек способен ощущать себя ответственным не только за конкретные поступки, но за всю свою жизнь в ее полноте и завершенности : Я не сам ли выбрал час рожденья, Век и царство, область и, народ...

     Основная человеческая (не биологическая) потребность «неличности» — потребность принадлежать к чему-то большему, чем он сам. Такой человек не завершен изнутри, не целен, поэтому он нуждается во внешнем завершении, во включении в иную целостность — «здравствуй, русское поле, я твой тонкий колосок». Не будучи определен своим собственным «я», он обречен на поиск внешней определенности, внешних опор, и счастье его, когда такие опоры есть. Личность не нуждается во внешней детерминации, в том числе и в упорядоченной жизни, потому что источник ее порядка — внутри ее. Можно сравнить первое состояние с насекомым, второе — с позвоночным; первого поддерживает панцирь снаружи, второго — костный скелет изнутри. Продолжая эту зоологическую аналогию, заметим, что панцирь обеспечивает лучшую защиту, но не позволяет расти и меняться.
     Непереносимость неопределенности и потребность в авторитете суть важнейшие психологические черты «неличности». Отсюда тот панический ужас, переходящий в ненависть, который внушает ей ситуация свободного выбора. «Скажите нам, в конце концов, во что нам теперь верить!»— вот типичная, отнюдь не выдуманная фраза, с которой ныне многие люди обращаются к своим начальникам, партийным и неформальным лидерам, лекторам, журналистам, ученым. Личность, напротив, ситуацию свободы воспринимает как естественную, хотя и для нее бремя выбора может оказаться чересчур тяжелым, в связи с чем возможен переход «обратно», процесс потери индивидуальности, деиндивидуализация.
     В этом трагизм жизненной ситуации личности — она лишена жестких социальных опор, в любой общности она способна лишь частично чувствовать себя «своей» и ни в одну из них она не входит без остатка. «Ты царь. Живи один»,— эту рекомендацию не так просто выполнить. При отсутствии индивидуальности все основные вопросы за тебя решает закон, обычай, мораль. Индивидуальности приходится ежедневно решать их самостоятельно, взваливая на себя ношу вины и раскаяния, если найденное решение оказалось ошибочным. Неиндивидуализированный человек не может ошибаться: если что-то не так, значит — ошибся вождь, которому я верил, или партия, к которой я принадлежал, но не я. Соответственно, ему и не в чем раскаиваться.
     Ни в коем случае нельзя думать, что индивидуализированное состояние всегда «лучше» (в моральном смысле), чем неиндивидуализированное. Можно свободно и сознательно совершать циничнейшие преступления. Наполеон был, несомненно, яркой индивидуальностью, но многие его поступки отвратительны; в то же время русские крепостные, сражавшиеся против его солдат и вызывающие гораздо больше симпатий, в большинстве своем индивидуальностями не были. Гораздо точнее говорить не «был личностью» (индивидуальностью), а «нахо- дился в состоянии личности», хоть это и загромождает текст. Можно не быть актуальной личностью. Потенциальная личность — это каждый человек, включая врожденных идиотов, и никто не знает, в какой момент (не в последний ли миг перед смертью?) эта потенция станет действительностью.
     Следует предостеречь против ассоциации с привычным противопоставлением «личность — толпа» в духе ницшеанского сверхчеловека или даже, в смягченном варианте, в духе Ортеги-и-Гассета. Предмет анализа Ортеги — самодовольные, обеспеченные массы европейского мещанства,— конечно, противопоставляется им высокой культуре выдающихся, духовно свободных личностей. Однако стоит вспомнить, что наиболее типичное североевропейское филистерство было продуктом протестантской культуры с ее личным Богом, с ее традициями интимного общения с Высшим Существом. Можно вспомнить также, что именно мещанскую массу чаще всего обвиняли в индивидуализме; так что у нас речь вовсе не идет о противопоставлении людей «незаурядных» людям «заурядным», обывателям. Эту разницу глубоко чувствовал, в частности, О. Мандельштам, который, судя по воспоминаниям Н. Мандельштам, остро ненавидел «человека толпы» и в то же время с огромным уважением относился к «среднему человеку», к заурядности, к обывателю.
     Личностями являются почти все, в том числе самые отвратительные, персонажи Достоевского. Все его идейные преступники самостоятельно строят теоретические концепции, которые толкают их на кровь и насилие. Этим они радикально отличаются от своих последователей из реальной жизни — те не создавали теорий, а брали готовое. Герои Достоевского шли от идеи к насилию; поэтому для них действительны понятия раскаяния и наказания. Смердяковы нашего времени шли, напротив, от мерзости и насилия — к идеям, которые подыскивались на скорую руку для их оправдания. Вообще говоря, думается, что Достоевский недооценивал силу «неличности». Переход из неиндивидуализированного состояния в индивидуализированное означает вовсе не достижение подлинной человеческой свободы, а лишь начало пути, на котором свобода может быть обретена. Более того, именно став индивидуальностью, человек особенно остро осознает свою неспособность быть в полной мере внутренне свободным (Радищев).

     О вольность, вольность, дар бесценный!
     Позволь, чтоб раб тебя воспел.

     Но тот, кто поставит себе задачу по капле выдавливать из себя раба,— уже не раб, хотя его путь к свободе может занять всю жизнь. Однако развитие происходит лишь внутри одного из состояний; смена состояний мгно-венна и представляет собой духовную революцию. Савл превратился в Павла. Павел, конечно, не становится в тот же момент святым, а проходит долгий путь апостольского служения; но это не снимает вопроса о катастрофическом характере самого процесса превращения.
     Дефицит индивидуального, личностного начала в духовной жизни России отмечался еще учеными середины прошлого века. Другое дело, что многие считали этот недостаток достоинством,— в то время такая точка зрения была возможна...
     По нашей нелепой склонности к примитивным дихотомиям типа Запад — Восток (склонность, которая, заметим, сама по себе является признаком недостатка индивидуальности, ибо мы стремимся видеть типичное, усредненное, игнорируя особенное) мы наверняка не избежим соблазна искать индивидуальное начало в западническом течении русской мысли, неиндивидуальное — в славянофильстве с его идеями общинности и соборности. Нет большей радости для исследователя, чем убедиться в том, насколько жизнь интереснее примитивных схем. Основатель теоретического западничества Чаадаев (как и его тезка, основатель западничества практического) был категорическим противником индивидуализма. Оба Петра были глубоко убеждены, что всеобщее (у одного — церковь, у другого — держава) целиком подчиняет и отрицает личное, человеческое. Напротив, те российские мыслители, которые склонны были высоко ценить свободную человеческую личность (И. Киреевский, Д. Мережковский и, конечно, Н. Бердяев), не имели Ничего общего с западничеством. В этой связи стоит заметить, что, несмотря на вражду православия с католицизмом, многие искренне верующие православные философы положительно относились к католической церкви; но очень трудно встретить у них симпатии к церкви протестантской с ее глубоким персонализмом.
     Хотя недостаток индивидуального традиционен для российской культуры, следует вспомнить два противоречивших этому фактора. Во-первых, в религиозной жизни, даже несмотря на явный дефицит личностного начала в православии по сравнению с западным христианством, неизбежны и непереоценимы моменты, когда человек ощущает себя один на один с Богом. Во-вторых, после петровских и екатерининских реформ появились и внехристианские факторы индивидуализации, связанные с понятиями чести, дворянских прав и т. п. Все это в последние десятилетия было отменено. Увлечь русского человека правом на бесчестье и в самом деле оказалось несложно. Можно предполагать, что одним из ключевых моментов обезличивания общества было создание действительно нового типа социальной структуры: политической организации мафиозного толка, сочетающей цели и задачи политической партии с организационными и нравственными принципами преступной группировки, включающими, в частности, четкую двойную мораль, где в отношении «своих» соблюдается кодекс специфической блатной чести, тогда как в отношении «чужих» («классовых врагов», или «фраеров») оправдано все, вплоть до их физического уничтожения, когда этого требует цель группировки.
     Любая партийная принадлежность требует от человека частичного отказа от своей индивидуальности, своих, личных интересов, личной точки зрения. Но Партия Нового Типа требует человека полностью. Единство здесь возводится в культ, в абсолют, а индивидуализм считается смертным грехом и, соответственно, карается. Если в традиционном обществе можно было говорить о недоразвитии личностного начала, о неуважении к человеку, о его «задавленности» общим, то в «новое время» личное, индивидуальное стало предметом активной ненависти — бесом, подлежащим изгнанию с помощью всего арсенала приемов современного экзорцизма.
     Что же касается нынешнего положения вещей, то его можно проиллюстрировать двумя примерами, находящимися, как говорится, на слуху. Подчеркнем, что в обоих случаях речь идет вовсе не о «среднем советском человеке», а о представителях интеллектуальной элиты, к тому же убежденных демократах, для которых личность и ее свобода — не пустые слова, а важная часть их убеждений.
     Первый пример. Экономист, кандидат в народные депутаты РСФСР, осмелившийся критиковать один из пунктов программы другого демократического кандидата, был решением совета блока «Демократическая Россия» исключен из списка «демократических кандидатов» с формулировкой «за нарушение внутриблоковой дисциплины». Второй пример. Известный литературный критик позволил себе заметить, что ему не нравится не только Сталин, но и Бухарин, хотя последнего пытаются рассматривать как историческую альтернативу Сталину. На это другой демократический критик ответил следующим пассажем: «Тоже мне — страдания молодого Вертера. Если уж невмоготу, делитесь ими в семейном кругу. Там, глядишь, и посочувствуют, оценят этакую независимость и самобытность.
     О всепоглощающая страсть к непохожести, непохожести любой ценой».

     Поразительно здесь то, что альтернативная точка зрения не просто отрицается (вещь естественная в споре), но объявляется несуществующей. Можно быть либо красным, либо белым, все остальное просто выдумки, пустое оригинальничанье. Никакое «я» не возможно, есть только «мы» и «они», а что сверх того, то от лукавого. «Двух станов не боец» — бред, нонсенс. «Молюсь за тех и за других» — какая-то чепуха. Вполне нормально, что А не нравится точка зрения Б. Но удивительно, что А вообще не может себе представить наличия у Б точки зрения, отличной от одной из принятых. Подобно персонажу из анекдота, который на экзамене по алгебре пытался, но не мог представить себе квадратный трехчлен, наши демократы с трудом могут представить себе человека, мнение которого отличается от мнения «демократической общественности».
     О всепоглощающая страсть к похожести, похожести любой ценой!

     Читайте далее: