Американский психолог Филипп Зимбардо впервые описал и проанализировал ситуации, в которых происходит утрата человеком сознания своего «я», чувства отдельности от других, а вместе с тем и чувства личной свободы и ответственности за свои поступки. В его экспериментах студенты, случайным образом разделенные на «заключенных» и «тюремщиков», «играли» в тюремное заключение в тюрьме, специально для этого оборудованной прямо в Стенфордском университете. Уже через два-три дня студенты,— разумеется, прекрасно понимавшие, что участвуют в экспериментальной игровой ситуации,— тем не менее настолько включились в свои роли, что начали чувствовать себя: одни — настоящими тюремщиками, презирающими и ненавидящими «заключенных», жестокими, грубыми, без всякой необходимости вмешивающимися в жизнь своих подопечных, другие — настоящими заключенными, озлобленными против «тюремщиков», считающими себя вправе при первой возможности устраивать гадости, саботаж и прочее. Взаимное озлобление дошло до такой степени, что Ф. Зимбардо на шестой день вынужден был прервать эксперимент.
     Ф. Зимбардо и его последователи изучали и другие ситуации,— например, толпу, группу людей в состоянии паники или стресса, вызванного длительной изоляцией,— и пришли к выводу, что при утрате индивидуальности (деиндивидуация, термин Зимбардо) человек испытывает своеобразную «свободу от самого себя», ощущая себя частицей некоторой группы, например тюремщиков, и не просто полностью подчиняя свое поведение поведению группы (это был бы обыкновенный конформизм), но «всей душой» впитывая идеалы, ценности, переживания той категории людей, с которой человек себя отождествляет.
     Знаменитый австрийский писатель, драматург и социолог Элиас Канетти в своей прославленной на весь мир (только не у нас) книге «Масса и власть» называет аналогичное явление «разрядкой». Разрядка — это миг, когда все... отбрасывают различия и чувствуют себя равными». «Человек, занимающий определенное, надежное место,— пишет Э. Канетти,— стоит, выразительный, полный уважения к себе, словно ветряная мельница среди просторной равнины; до следующей мельницы далеко, между ними — пустое пространство... Никому не дано приблизиться к другому, никому не дано срав- няться с другим. Субординации людей... существуют повсюду, повсюду осознаются и... определяют отношения между людьми. Удовольствие занимать в иерархии более высокое положение не компенсирует утраты в свободе движения... Человек стоит на отдалении от других... Он живет среди других, и пока они сами будут соблюдать дистанцию, ему не приблизиться к ним ни на шаг.
     Освободиться от этого сознания дистанции можно лишь сообща. Именно это и происходит в массе. Разрядка позволяет отбросить все различия и почувствовать себя равными. В тесноте, когда между людьми уже нет расстояния, когда тело прижато к телу, каждый ощущает другого как самого себя. Облегчение от этого огромно. Ради этого счастливого мгновенья, когда никто не чувствует себя больше, лучше другого, люди соединяются в массу».
     Хорошо сказано, не правда ли? Правда, к нам с вами это хотя и имеет отношение, но не такое уж близкое. Одинокий человек, «занимающий надежное место,., полный уважения к себе»,— это явно «не наш человек». И Зимбардо, и Канетти описывают утрату индивидуальности в массе человеком, который исходно к этой массе не принадлежал, который формировался отнюдь не как «типичный представитель», но как индивидуальность.
     Механизмы деиндивидуации очень важны, однако не они играют ведущую роль в мире, где индивидуальность должна отсутствовать с самого начала. В этом процессе неиндивидуации основная роль принадлежит, конечно, школе, которая с первых лет советской власти была нацелена на полное искоренение «буржуазного индивидуализма». Возглавлявший в то время школьные программы Государственный ученый совет (ГУС) писал в 1925 году о необходимости «разрешения противоречия личности и общества» следующим образом: когда «я» и коллектив сольются воедино, «будут разрешены все противоречия и будут достигнуты все цели воспитания».
     С той поры и до наших дней, вопреки всем реформам и контрреформам, основным принципом нашей школы является коллективизм, основным законом — «все как один», основным врагом — тот, кто «не такой, как все». Мы растим не хомо сапиенса, а хомо социалиса — человека общественного, чье сознание целиком включено в сознание его непосредственного окружения; туда — вовне, в окружающее его общество — проецирует он свою совесть, свой разум.
     Теоретической же основой формирования человека неиндивидуализированного, неличности служил весь комплекс наук о человеке, сложившихся в нашем обществе за последние 75 лет. И одно из первых, если не первое место принадлежало науке о человеческой душе — психологии.
     Советская психологическая наука содержала много разных течений, представители которых нередко боролись между собой с ожесточением, достойным «заключенных» и «тюремщиков» в опытах Зимбардо. Конечно, это была (по крайней мере иногда) не только борьба за власть, но и реальная борьба разных научных школ. Однако стоит рассмотреть каждую из этих школ не в фазе ее бурного идейного роста, а в состоянии организационно-политического расцвета, и не с точки зрения внутренних, чисто научных тенденций ее развития, а с позиций ее практического, социального приложения, с позиций морального, «практического разума»,— и мы увидим между этими школами гораздо больше общего, чем различий. Это общее — отрицание (в той или иной, то жесткой, то чуть смягченной форме) «самостоянья человека», его автономии от окружающей среды.
     Уже первые советские психологические концепции, принятые образованной общественностью в период двадцатых годов,— рефлексология В. М. Бехтерева, психолого-педагогические теории П. П. Блонского — отличались отчетливым пониманием человека как продукта общества, как результата социальных воздействий. Однако в ту эпоху было еще недостаточно ясно, станет ли идея тотального подчинения личного общественному «единственно верной» догмой гуманитарного мышления.
     Но уже в тридцатые годы положение изменилось. Отнюдь не случайно торжествующая охлократия, вообще враждебная науке, как и любой культуре, обрушилась всей своей мощью именно на генетику и цикл связанных с нею дисциплин. В мире, стремившемся полностью коллективизировать сознание, нет места представлениям о том, что уникальность «я» уходит своими корнями в глубины живой материи. Т. Лысенко, в частности, любил говорить, что людьми не рождаются, а становятся, и что образец такого «ставшего» человека — он сам; не он родился — общество сделало его человеком, ученым, академиком.
     В психологии учение о человеческой индивидуальности, о различиях между людьми (так называемая дифференциальная психология) все эти годы влачило полуподпольное существование. Прежде всего был уничтожен инструментарий, с помощью которого могут быть выявлены индивидуальные различия,— специальным постановлением ЦК ВКП(б) были запрещены тесты и вообще психодиагностика. Однако чисто методического погрома было мало — требовалась теория, которая могла бы стать идейной основой представлений о тотальной фор-мируемости, управляемости человеческого поведения, модели человека, у которого «вместо сердца — пламенный мотор», а вместо души — набор социально детерминированных динамических стереотипов. В качестве такой теории было избрано павловское учение об условных рефлексах.
     Стоит заметить, что сам И. П. Павлов был сторонником абсолютной свободы личности (в особенности свободы личности и деятельности ученого) и крайне негативно относился к любым формам духовного насилия. Интересно, что последние годы его жизни отмечены не только активным протестом против нарастающего тоталитарного пресса (выразившимся, в частности, в письмах к В. М. Молотову), но и отчетливыми сомнениями в универсальности условнореф-лекторной теории, в ее способности объяснить поведение хотя бы высших обезьян, не говоря уже о человеке. Не исключено, что эти сомнения были связаны с ужасом от сознания того, каким страшным инструментом может стать его учение в руках идеологов всеобщего обезличивания. Канонизация Павлова в сороковые — пятидесятые годы, прошедшая под флагом противо- поставления «великого русского ученого» «безродным космополитам», вероятно, подтвердила худшие из его опасений.
     В известном романе-утопии О. Хаксли «О дивный новый мир!» помещение, где дрессируемые младенцы приобретали идентичные, социально желательные навыки, называлось «Павловской комнатой» (эта деталь, между прочим, в нашем издании почему-то опущена). Реальные творцы нового мира стремились убедить себя и других, что условный рефлекс — механизм, обеспечивающий полную манипулируемость человеческим поведением.
     Вскоре оказалось, однако, что условнорефлекторная концепция не оправдывает себя ни в теории, ни на практике. Хотя, как показывает недавняя дискуссия на эту тему на страницах журнала «Вопросы психологии», у этой концепции еще есть адепты, ведущие психологи отказались от нее практически сразу же, как только она перестала навязываться сверху в качестве «единственно верной». Количество публикаций по условнорефлекторной тематике за 20 лет уменьшилось более чем на 80 процентов.
     Однако тезис о тотальной формируемости психики, о человеке как социальном существе благополучно пережил этот перелом. Разумеется, современные психологи и философы уже не могут прямо отвергать факты, свидетельствующие о принципиальной несводимости человеческого сознания и поведения к сумме условий среды и воспитания. Прилагалась масса усилий, чтобы интерпретировать эти факты в нужном духе, доказывая, что, например, биологические факторы, хотя и влияют на поведение человека, не в состоянии повлиять на его «сущность»; что только от общества, от окружающих людей получает человек свою индивидуальность; что его свобода от других людей — миф; что, более того, лишь растворившись в коллективе, человек приобретает свое истинное лицо.
     «Зависеть от властей, зависеть от народа— не все ли нам равно?» Нам — не все равно.
     Была создана модель человека как двухэтажного существа, состоящего из «индивида» (нижний этаж) и «личности» (верхний), причем индивиду можно развиваться вне зависимости от общественных законов, личность же формируется только за счет усвоения социальных ценностей.
     А. Н. Леонтьев — официальный лидер советской психологии с середины пятидесятых до конца семидесятых годов — разработал концепцию интериоризации, согласно которой развитие личности есть не что иное, как процесс непрерывного присвоения общественно значимых форм взаимодействия с миром. Любая психическая функция возникает сначала как некоторое внешнее соотношение ребенка с предметами, обязательно включенное в системы общественных связей (благодаря контролю Воспитателя, выступающего от лица Общества), а лишь затем интериоризируется, то есть проникает «вовнутрь», становится частью его души.
     Еще более ярко эта тенденция проявилась в работах ближайшего сотрудника А. Н. Леонтьева, философа Э. В. Ильенкова, который считал общество практически всесильным в деле воспитания и утверждал, в частности, что психика «не на 99, на все 100 процентов детерминирована социально», что даже самые элементарные психические процессы, такие, как поисковая активность, возникают только как результат социальных воздействий. Отсюда уже полшага до концепции «тотального педагогического оптимизма», которую можно сформулировать одной фразой, широко ходившей в психолого-педагогических кругах семидесятых годов: «Сколько обществу надо гениев, столько сделаем!»
     Теория А. Н. Леонтьева после его смерти в 1979 году была подвергнута жесткой критике со стороны боровшихся за власть в психологическом сообществе ленинградских психологов. Теории деятельности был противопоставлен «системный подход» — приложение общей теории систем к анализу поведения и психики человека. «Системники» в отличие от своих предшественников не стремились отрицать ни сам факт индивидуальных различий, ни то обстоятельство, что эти различия никоим образом не возможно свести к разнообразию социально воспитательных воздействий. Тем не менее и этот подход оказался страдающим той же наследственной болезнью, что и предыдущие. Ведь основное методологическое положение теории систем заключается в том, что целостная система всегда больше суммы своих частей (элементов); системность вносит новое качество, принципиально не выводимое из свойств элементов как таковых, равно как и их простой совокупности. Здесь следует заметить, что системный подход впервые сформировался в недрах биологических и технических наук, где этот принцип полностью оправдан: машина, механизм, конечно же, больше суммы своих деталей; любой организм больше, чем совокупность органов или клеток; любой биологический вид больше совокупности отдельных особей.
     Механически продолжая «системную логику» на закономерности человеческих отношений, получаем: общество (коллектив) больше (выше, ценнее) суммы своих составляющих (человеческих индивидуальностей). Так вторичность, неполноценность личности по сравнению с обществом опять получает теоретическое освящение, на этот раз со стороны «новой волны» гуманитариев, до зубов вооруженных новейшим методологическим оружием — системным подходом. Разумеется, основатели общей теории систем не несут за это никакой ответственности: просто на уровне «человек — общество» теория не работает и для изучения этих отношений не предназначена. Ведь не только сумма отдельных личностей (кто бы объяснил, как их суммировать?), но и одна-единственная личность — нечто куда большее, чем общество или коллектив. Личность может вписаться в общественную жизнь только какими-то гранями, аспектами своего существования; иными словами, не личность — фрагмент социума, а, напротив, социальная жизнь во всем ее многообразии — только фрагмент, одна сторона жизни личности.
     Очень важно подчеркнуть, что в отличие от Лысенко и его приспешников многие психологи и философы третьей четверти века развивали (и продолжают развивать) идею полной зависимости психики от общественных условий отнюдь не из карьерных соображений. Большинство из них — не шарлатаны, а настоящие крупные ученые, которые не просто выполняли социальный заказ, а реализовали свои глубокие, искренние убеждения. В их работах много ценных фактов и идей. Поэтому подлинная человеческая трагедия звучит в словах, завершающих последнюю монографию А. Н. Леонтьева, что все подходы к человеку должны быть центрированы «на социальном уровне — точно так же, как на этом уровне решается и человеческая судьба».
     Подобно героям-врачам, прививавшим себе смертоносные вирусы, наши гуманитарии — сторонники теории развития психики в результате усвоения социальных ценностей — доказывали эту теорию «на себе», глубоко усваивая идеалы социальной системы, в которую они были включены.

     Читайте далее: