Один американский журналист, долгое время работавший в Москве, сказал как-то, что, одинаково свободно владея русским и английским, он знает только два слова, не поддающиеся переводу: слову «показуха» нет эквивалента в английском языке, а слову privaty — в русском.
     Мы лишены частной жизни. Мы не только живем в чужих квартирах, выполняем чужую нам работу «на чужого дядю»; нет ничего, ни одной стороны нашей жизни, которой не мог бы при необходимости поинтересоваться коллектив, общество или компетентные (в чем?) органы. Сами слова «частное», «индивидуальное» в современном советском (не русском, конечно!) языке имеют отчетливый эмоционально негативный оттенок, оттенок осуждения.
     Нам не приходит в голову, что в основе всего социального миропорядка может лежать частная, никого на свете не касающаяся жизнь каждого» из обывателей, стремящегося каждый к своему обывательскому, по-своему (а не «no-всеобще») понятому счастью, и что только из их простых, дел может вырасти подлинно общественное: снизу вверх, от человека к человечеству — то, что делает город городом, деревню деревней, народ народом. Лишь когда частный человек ощущает себя, маленького и слабого, началом и концом социальных сил, тогда «эта частность оказывается общим делом и подобно снятым с дерева дозревающим яблокам сама доходит в преемственности, наливаясь все большей сладостью и смыслом» (Б. Пастернак).
     Разумеется, разговоры о человеке, все во имя и все во благо которого, нам слышать не впервой. Не хватает малости: сделать ряд элементарных логических выводов из этого общего принципа. Эти выводы просты, но, увы, абсолютно недоступны для нашего закрытого сознания. Частный интерес выше интереса общего. Дефицит моего бюджета значимее, чем дефицит государственного: многие процветающие страны десятки лет живут с дефицитом бюджета, а их граждане на это плюют и счастливы. Республика выше Союза; территории выше Республики; ноблаго единичного гражданина — вас, который читает эти строки, меня, который их пишет,— выше, чем благо территории, республики и Союза, вместе взятых. Интересы личности важнее интересов коллектива, группы, класса, нации. Только человек может быть субъектом свободы, ответственности, разумной деятельности. Понятие коллективного разума — всего лишь абстракция. Свобода народа или какой-то группы людей в отсутствие свободы каждого вырождается в жесточайший деспотизм (примерами чего переполнена недавняя история так называемого «освобождения» — а на деле кровавого порабощения царьками, людоедами и прочими каддафи — бывших колониальных стран Азии и Африки). Что же касается коллективной ответственности, с ней все ясно каждому, кто даст себе труд оглядеться по сторонам.
     Но принцип человека как первичной ценности имеет своим неизбежным дополнением и продолжением признание неравенства, неравноценности разных людей перед Богом, миром и обществом. Когда индивидуальностей нет, когда все в общей массе,— царит равенство, ибо все нули равны друг другу. Но стоит признать достоинство каждого, как немедленно выяснится, что один хочет и (или) может больше, чем другой,— и свести бесконечное множество человеческих способностей, сил, дарований к общему знаменателю невозможно. Антиэлитарность — одно из наших глубочайших заблуждений. Кроме нас, нет в мире общества, которое не признавало бы, что среди людей есть лучшие. Н. Бердяев в 1918 году предсказал, а мы своей семидесятилетней историей блестяще подтвердили, что борьба с элитой лучших неизбежно приводит к элите худших — к тому, что вершины общества оккупируются подонками, отбросами, криминальными элементами.
     Речь идет, разумеется, не о неравенстве прав. Напротив, осознание неравного достоинства людей тесно связано с признанием за каждым из них — независимо от достоинства!— основных прав и свобод человека. Э. Фромм называл это «материнским» и «отцовским» отношением к человеку: диалектика «материнского» признания человека человеком вне всякой связи с его достоинствами и недостатками, подвигами и преступлениями, с одной стороны, и «отцовской» уважительной, объективной оценки человека по его делам — с другой, создают необходимую духовную среду для его развития. Ибо если человек есть образ и подобие божье, то нельзя не признать, что в каждом из людей Бог отразился отнюдь не в равной степени. И наоборот: попытка нивелировать неравенство неизбежно ведет к отрицанию человеческих прав — уравнять людей можно только в ничтожестве.
     И наконец, если уж мы поняли, что человеку не прожить без экономики, то столь же очевидно — для всего человечества, но не для нашего опутанного догмами разума,— что в ее фундаменте может лежать только собственность отдельного человека.
     Ибо и само общество — не что иное, как совокупность человеческих отношений, как бы ни пытались нас семьдесят лет убеждать в обратном.

     В начало: Действие и поступок