Похмелье

     Казнь 22 сентября оказалась последней. Этого, надо сказать, никто не предвидел. Аппарат насилия заработал в полную силу: сто пятьдесят человек уже за решеткой, двести ждут своей очереди. Пятьдесят пять человек признались в связях с дьяволом. Повешены пока только четырнадцать женщин и пятеро мужчин, под пыткой умер лишь один, в тюрьме от тесноты и антисанитарии умерли четыре женщины, одна девочка сошла с ума... Словом, работы правосудию — непочатый край.

     Но массовая истерия выдыхалась.
     В сентябре одной из маленьких доносчиц, Мэри Херрик, было видение: казненная ведьма Мэри Эсти сообщила ей, что обвинена облыжно, как и прочие. Было ли это галлюцинацией или фактом сознательного пробуждения совести, но Мэри Херрик поступила очень осмотрительно: о своем видении она рассказала бостонскому священнику, а не Пэррису, таким образом защитив себя от местных стукачей.
     В октябре к здравым голосам начали прислушиваться. Война с дьяволом приобрела тотальный характер и грозила распространиться по всему Массачусетсу. Видные люди в Бостоне начали сплачиваться против накатывающего ужаса (через два столетия с лишним их примеру, увы, не последовали те, кто тоже должен был бы насторожиться). Шутка ли, с языка одной из юных стукачек уже сорвалось имя леди Фипс, которая в отсутствие мужа осмелилась вступиться за очередную жертву. Пока Стафтону удавалось осаживать зарвавшихся девчонок, но коса вскоре могла пройтись по самым верхам.
     Многие просвещенные жители Массачусетса были с самого начала против процессов над ведьмами. Скажем, купец Томас Брэттл еще в июне написал едкий памфлет, в котором особо подчеркнул, что дьявольские козни исходят из дома преподобного Пэрриса, что сейлемцы — это синоним глупости и т. п. Пустить памфлет по рукам, а тем паче опубликовать его Брэттл не посмел, писал «в стол». В октябре, во время оттепели, памфлет, переписанный от руки, пошел гулять по Бостону, а в «период гласности», то есть в 1693 году, был наконец опубликован...
     Стал выказывать беспокойство и губернатор. Отчет о работе Стафтона он послал в Англию, испрашивая августейшего совета на будущее. Но тут ему подали петицию голландские и французские священники из Нью-Йорка, цвет теологов Нового Света. Когда сэру Фипсу перевели с латыни грозные проклятия и обвинения в преступном потакании — и кому! юным кликушам! — его, должно быть, прошиб пот. Он поспешил сместить Стафтона, отмежеваться от всего этого «дела о ведовстве» и на всякий случай оклеветал Стафтона в глазах короля. Фипс отсрочил дальнейшие казни, а также — как иначе? — засекретил архивы процессов, запретил печатать протоколы слушаний и допросов, «дабы не давать пищу для превратных толкований». (Приснопамятный 1692 год, почему же мы так поздно обращаемся к его урокам!)
     Документы процесса были собраны и опубликованы в трех чудовищных — по размеру! — томах лишь в прошлом веке...

     Тем временем в неотапливаемых камерах теснились и продолжали умирать незаконно обвиненные. Массовые оправдания начались только с января. Напоследок отработанную методику опознания ведьм отменили, оставив один критерий — собственное добровольное (то есть под пыткой) признание самой ведьмы. Те пятьдесят пять обвиняемых, которые думали перехитрить закон спешным самооговором, в новой ситуации оказались первыми кандидатами на виселицу!
     Стафтон позже очень жалел, что так и не успел их повесить, но машина уже дала задний ход. В январе «ведьм» принялись освобождать десятками. Это затянулось на долгие месяцы. Загвоздка состояла в том, что, по тогдашним законам, власти оплачивали содержание в тюрьме только приговоренных — получивших срок или казненных. Оправданные обязаны были сами оплатить траты тюремщиков за прокормку, пытки и заковку в кандалы! Разумеется, не у всех заключенных имелась достаточная сумма.
     С двумя женщинами вышла вообще какая-то трагикомическая чепуха. Их еще летом приговорили к смерти, но как беременным отсрочили казнь до родов, чтобы не погубить плод во чреве. Формально они уже были повешены и остались для закона мертвы. У них не было ни имени, ни права на владение собственным имуществом! Десятки лет судебных проволочек потребовалось, прежде чем их признали живыми.
     Вскоре наступило то, о чем уже было вскользь упомянуто: вакханалия доносительства и разжигаемой ненависти обернулась против тех, кто ее затеял. Не в таких, конечно, масштабах, но все же...
     Как только началось повальное освобождение ведьм, сейлемцы собрались в молельном доме и почти единогласно... отлучили, так сказать, Пэрриса от жалованья. (Во время раздоров с прежними пасторами жителям Сейлема случалось «забывать» выплачивать тем жалованье. Но подобного «официального» демарша еще не случалось.) Выходка сейлемцев имела и прозаическую причину: лето выдалось засушливое, охота на ведьм заставила забросить работу на полях, в лавках и мастерских. Да и конфискованное ведь никто не вернул! Словом, лето красное гонялись за врагами христовыми, а к приходу зимы пришлось потуже затянуть пояса.
     Родственники пострадавших отныне бойкотировали богослужения Пэрриса, а летом подали на него в суд за жестокосердие и введение в заблуждение всей округи. Хотя суд не признал жалобу законной (в противном случае еще столько всего пришлось бы признавать!), Пэррис залебезил перед паствой, три года глотал обиды, пока в 1695 году не покинул Сейлем навсегда.
     Его преемник был откровенен: «Богу угодно было, чтобы сатана натворил много дурных дел среди нас. Мыслимо ли было иметь стольких ведьм на столь малом участке земли? Мы вдосталь потешили дьявола!» Из всех юных стукачек он допустил к причастию только Энн Патнэм, и то лишь в 1706 году, после публичного покаяния, что в 1692 году ее совратил сам Сатана.
     Отныне раздорам в Сейлеме не было конца. В 1711 году семьям пострадавших выплатили нищенскую компенсацию — 500 фунтов на круг, что еще более разбередило обиды. Филипп Инглиш, как и многие другие, не простил Готорну и Корвину своего позора и разорения, судился с ними и лишь на смертном одре произнес: «Прощаю Готорна и Корвина». И тут же добавил: «Но случись мне выжить, я возьму свои слова обратно».
     Воистину, из сказанных той страшной порой в Сейлеме «исторических» фраз составилась бы недурная антология...

     Легче было бы отстроить Сейлем после набега индейцев, чем восстановить мир в душах его жителей. Только двум кликушам удалось выйти позже замуж. Кстати, как только двери тюрем отворились, все девочки, как одна, чудом излечились — обилие стольких ведьм на свободе им нисколько не повредило.
     Моральный урок способен сплотить людей против стихии и общего врага. Но на сей раз дома и пажити остались нетронутыми, ураган прошел по душам. Сосед помнил жестокость соседа. Доносчик был противен жертве. А зеваки познали страшную истину — что безумие заразительно и в принципе нормальные с виду люди легко могут превратиться в волчью стаю.
     И если на то воля Божья, то что же тогда воля дьявола?

     Читайте далее: